Дул встречный ледяной ветер, бросавший в лицо колючий снег, носившийся в воздухе полосами, в виде белых струй. Ноги скользили по обледенелым шпалам, но и эту дорогу по степенно заметало. Но самым страшным в этой стихии, было зловещее завывание ветра в проводах. Никогда ранее мне не приходилось слышать ничего подобного. С трудом верилось, что это только ветер. Рев, свист, рычание и хохот, буква льно леденили душу. Казалось, оглянись, и увидишь бесов, которые домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают. И я не оглядывалась полная какого-то суеверного страха. А в душе была беспросветная пронизываемая тоска, безнадежность и чувство одиночества, хотя мы и были вдвоем.
Тем, кто уже работал, все eщe не выдали спецодежды, и они работали в своих пальтишках. На одежду сыпалась ледя ная крошка, которая моментально таяла, когда человек захо дил в помещение. Я имею в виду каптерку, куда заходили греться. А когда они вновь выходили на мороз, мокрая одежда превращалась в ледяную корку. Можно себе предста вить, как тяжел был этот труд, если еще учесть, что, в основном, это были интеллигентные женщины, никогда не державшие в руках лома. Кроме того, сказывалось и исто щение. Как-то я видела американский кинофильм "Побег с каторги".Там мужчины, работавшие на каменоломне, дробили камень. Содоломка была такой же каторгой. Добровольцев на эту работу не было. Одни ссыльные. А ведь к каторге нас никто не приговаривал, так как не было ни суда, ни след ствия ни такой статьи. Не знали мы и о существовании Ди рективы НКВД СССР от II.10.45 г. о взятии нас на учет ор ганами НКВД. Причем что интересно, когда появилась эта Директива, мы были уже на пути в ссылку!
На Содокомбинате, мы встретили много наших бруковских, которые прибыли сюда раньше нас. Все они похудели и почер нели. Meста в лабораториях, конторах и цехах были заняты теми, кто приехал eщe раньше и теми, кто жил здесь давно. А нашим осталась только тяжелая физическая работа. Невольно вспомнила нашу соседку Талочку. Она была старше меня всего на два года, а, стало быть, ей не было и девят надцати. Небольшого роста, худенькая и даже какая-то про зрачная, она работала на содоломке наравне со взрослыми.
Физический труд и тяжелые условия, сделали свое дело. Очень скоро Талочка огрубела лицом и душой. Стала курить и нецензурно ругаться. Но, странное дело, оставалась все такой же тоненькой, хотя уже и не грациозной. Много лет спустя, я узнала, что она прижила от кого-то ребенка, но замуж так и не вышла. Что же касается работы, то Талочка осталась на всю жизнь, до самой пенсии, чернорабочей. Жизнь сделала ее озлобленной и грубой. Ее единственным утешением в одиночестве, были приблудные кошки, которых она кормила. Куда делся ее ребенок, я не знаю.
До нового, сорок шестого года, оставалось немногим бо лее месяца, а мы, все еще, не были устроены. Мама была так подавлена, что однажды сказала, что если бы в молодости знала свою судьбу и судьбу своего ребенка, никогда бы не вышла замуж. Несмотря на свой, почти детский возраст, я тоже была озабочена нашим будущим. И все же, хотелось ве рить, что все изменится к лучшему. На что именно я наде ялась, сказать трудно. Может быть на какую-то случайность или даже чудо. Впрочем, человеку свойственно надеяться, даже тогда, когда ждать уже нечего. Иначе человек просто угаснет.
На следующий день после нашего неудачного похода, мы отправились на старый завод к восьми часам утра. Началь ника опять не было, но учетчица, с которой мы говорили накануне, сказала, что она переговорила о нас с начальни ком, и он направил нас на работу в больницу - маму в каче стве медсестры - мама упомянула в разговоре, что училась на фельдшера, а меня в качестве санитарки. Тогда мы не удивились всемогуществу начальника бассейнизации, но, по прошествии лет, кажется довольно странным, что рабочими распоряжался не отдел кадров, а начальник участка. Никаких заявлений или анкет по поводу приема на работу, мы не писали. Все решалось на словах. Объяснить это можно только тем, что мы были неучтенной рабочей силой. И вообще ничего не значащимися единицами.
Главным и единственным врачом местной больницы, оказа лась здоровенная крепко сбитая баба, с грубым прокуренным голосом, похожая скорее на грузчицу чем на врача. Она вое вала и имела несколько наград, но сюда попала тоже не по доброй воле. Говорили, что за использование служебных пол номочий в личных целях, во что мы очень скоро поверили. Меня она спросила, как я предпочитаю работать. Если я бу ду общей санитаркой, дежурить буду сутками. А если пойду в родильное отделение, куда она посоветовала мне идти, ра бота будет сменная и вообще легче. Последнее предложение показалось мне просто ужасным, но еще больше пугала суточ ная смена. Пришлось согласиться на родильное отделение.
Не знаю, как долго проработала бы я там, если бы сразу попала бы на свое место, но на мое несчастье или наоборот, счастье, для больницы не были заготовлены дрова и нам, двум санитаркам, пришлось их пилить. Работали во дворе. Хо тя была только середина ноября, морозы стояли сильные. У моей напарницы были валенки, а я, в своих ботиночках, не выдерживала дольше пятнадцати- двадцати минут, и бежала греться в больничное помещение. Здесь мыли больных и столо вую посуду, плевательницы и все прочее. Тут же стояла боль шая параша - холодная уборная находилась во дворе и пользо вались ею только в теплое время года. Сюда же, к печке, приходили курить больные.
До этого мне еще не приходилось пилить дров, но дело было не в этом. Особых навыков для пилки дров не требует ся. Просто у меня не было сил, и я порой жульничала, пре доставляя моей напарнице и тянуть и толкать пилу. Теперь мне об этом стыдно вспоминать.
Дрова были сырые, промерзшие. Пилишь и слышишь, как под пилой звенит и осыпается лед. Хотя мы и часто бегали греть ся, я обморозила на ногах пальцы и застудила горло. Ко все му прочему у меня, уже больше недели, был расстроен желу док и я никак не могла справиться с поносом. Пожаловалась врачихе. Она дала мне крепкий раствор марганцовки, но и это не помогло. Вконец измученная, я отправилась в поликли нику, которая находилась на старом заводе.
К утреннему приему я опоздала, и мне пришлось ждать вто рой смены. Однако, сестра меня, почему-то не записала и к врачу я не попала. Не дали мне и справки, что я была в по ликлинике. Так я и ушла ни с чем. Когда я пришла домой, ба бушке было так плохо с сердцем, что я испугалась. У нее опять были сильные боли и затрудненное дыхание.
Я два раза давала ей лекарство и ставила компрессы на сердце. Хотела сходить за мамой, но бабушка не разрешила. Вечером пришла с работы измученная мама. Ее сменная сест ра не вышла на работу, и ей пришлось отработать еще одну смену. Получилось почти двое суток. Работать маме было очень трудно. Врачиха оказалась ужасной грубиянкой - кри чала на больных и на персонал. Мама рассказала, что во время ее дежурства, привезли пожилую женщину, которую пе реехала машина. Носилок не оказалась и больную несли на простыне. Нести было тяжело, к тому же, у мамы болели ру ки. Посмотрев на маму, врачиха закричала:
-Беляева, вы не несете, а только тащитесь сзади!
На мамином отделении лежала безногая женщина. Пролежни превратились у нее в гнойные раны. Не успевала мама сде лать ей перевязку, как бинты вновь намокали. Увидев мок рые бинты, врач пожелала маме, чтобы она так лежала:
"-Может быть вы тогда поймете ее" -сказала она.
Когда я, на другой день, пришли на работу, мне сказа ли, что меня вычеркнули из списка работников больницы, так как я не могу выполнять свою работу. А, из-за того, что я не принесла справки из поликлиники, мне поставили прогул и теперь собирались подавать на меня в суд. Хотя пилить мне было действительно трудно, но такой оборот дела, меня уди вил, так как no-поводу работы я ни с кем не говорила и не жаловалась. Никто, кроме моей напарницы, не знал этого. Предполагаю, что дело не обошлось без ее участия. Сама же врач даже не вызвала меня для разговора. Естественно, что и я не пошла к ней объясняться. По совес ти говоря, я не очень этим огорчилась, А она, ничего не объясняя, заявила мне, что я могу уходить, только должна оставить ей продук товые карточки, которые она передаст в картбюро. Порядков я не знала, и только потом, догадалась о ее маневре.
В отделе кадров, куда я отправилась, распрощавшись с больницей, поначалу сказали мне, что, кроме физической ра боты у них ничего нет. Потом предложили место заводского вахтера. Но для того, чтобы оформиться на новое место, я должна была принести из больницы справку, что я уволена и что сдала карточки. Врачихе этот порядок был, несомненно, знаком, но она, намеренно. Намеренно, не открепляла меня, пользуясь моими карточками. Справку о моем увольнении, она выдала мне только через неделю. Кроме справки, никаких документов не требовалось. Паспортов у нас еще не было и, тем-более, трудовых книжек. Так что на эту процедуру мне хватило всего одного дня.
На следующее утро, я должна была уже приступить к ра боте. Мне обещали выдать фуфайку и стеганные штаны, так как мое рабочее место было в воротах, где я должна была проверять пропуска.
Мама тоже ушла из больницы, если не сказать «ее ушли», лишившись рабочей карточки. Можно сказать, что врачиха, попросту, выжила ее. Не было дня, чтобы она к чему-нибудь не придиралась, не была чем-то недовольна. Несмотря на то что в палатах было довольна холодно, больным не разреша лось приносить из дому никаких теплых вещей. Порядок этот, постоянно нарушался, так как никому не хотелось мерзнуть. Перед приходов врача, вещи прятались. Продолжалось это, как тут говорили, до первого шмона. Производила его сама врачиха. Поднимала подушки, заглядывала под матрацы и, если что-то находила, бросала дежурной сестре в лицо, громко браня ее за беспорядок. Больные, слыша, как врач разговаривает со своими подчиненными, тоже повышали на них голос, и чуть что, угрожали пожаловаться врачу.
Не отличаясь особенной честностью, врачиха никому не доверяла. Лекарства она выдавала сестрам caмa, a потом, пы таясь уличить их в недобросовестности, спрашивала у боль ных, сколько раз они его получают.
На работу я явилась в восемь часов утра, но начальст ва не застала и была в полной растерянности, не зная, что делать. Хотела пойти в контору, но охранник, стоявший в воротах, сказал, что там никого нет и я принялась вышаги вать вдоль забора. Пожалев меня, вахтер разрешил посидеть в его проходной будке, в которой было почти так же холод но, как на улице, только что не дул ветер. Окончательно озябнув, я пошла греться в контору, где неожиданно, встре тила начальника караула. Оказалось, что пока я его иска ла, вахта сменилась и я оказалась ненужной. Начальнику я сказала, что у меня нет валенок, а в ботинках стоять на морозе я не могу. Он согласился со мной и сказал, что ме ня надо поставить в контору, там тепло. А пока отпустил, велев придти в пять вечера.
Когда я вновь пришла, он опять ничего не объяснил мне и, сказав, чтобы я ждала его, куда-то ушел. В конторе бы ло пусто и тихо, только изредка где-то шуршали тараканы, да поскрипывала скамейка, на которой я сидела. Заняться мне было нечем, и я глядела бездумно в мутное окно, почти не пропускавшее света. От бездействия, мне стало казать ся, что время остановилось. Сколько я просидела в таком оцепенении, сказать трудно, так как часов у меня не было. Отогревшись, я даже задремала и вздрогнула от неожиданно сти, когда наконец вернулся начальник. Он сказал, что ско ро придет женщина, которая мне все объяснит. Я поинтересо валась, когда заканчивается ночная смена. Он ответил:
-В семь утра.
-Но ведь это получается четырнадцать часов! - испуган но воскликнула я.
Должно быть, мой вид был не очень внушительным, так как, взглянув на меня внимательнее, он вдруг сказал, что эта работа не для меня. Что им нужен здоровый сильный че ловек, который мог бы, в случае чего, догнать и задержать преступника. А если надо, то и стрелять, так как вполне может быть нападение на кассу, которую мне, оказывается, предстояло охранять!
После этого объяснения, он вновь отослал меня домой, предупредив, что на следующий день я должна пойти в отдел кадров и просить работу по своим силам. Так, не отработав и одной смены, я опять оказалась безработной!
В отдел кадров мы пошли вместе с мамой, так как и ей необходимо было устроиться на работу. Там состоялась у нас встреча, запомнившаяся на всю жизнь.
Начальником отдела кадров оказалась довольно молодая, но равнодушная и безучастная к чужому горю, женщина. Фами лия у нее была похожа на нашу - Белаева. Я объяснила ей, что меня не приняли на работу, так как я им не подхожу. Белаева посоветовала мне идти домой отдыхать, так как дру гой работы у них нет.
-Так что же нам делать? -спросила мама, -остается толь ко повеситься?
Искоса поглядев на маму, Белаева ответила очень спокой но, что это наше личное дело. Можно еще и под поезд броси ться! Просить или убеждать ее было бесполезно. Оставалось только повернуться и уйти. Можно себе представить мамино отчаяние. Меня это тоже огорчило, однако легкомыслие, свой ственное молодости, уберегло меня от отчаяния.
Кто-то надоумил меня обратиться в молодежные кадры.Там могли предложить мне подходящую работу и дать возможность чему-то научиться. Этот совет несколько вдохновил меня. Я готова была учиться хоть на маляра, лишь бы иметь специа льность и работу.
А ночью мне снился родной Ленинград. Будто еду я на трамвае по Петроградской стороне, мимо зоологического са да и плачу от обиды, что больше никогда не увижу любимого города.
Не откладывая, отправилась искать отдел подготовки мо лодых кадров. Отдел нашла, но и там мне не смогли помочь. Правда, мне предложили выучиться слесарному или токарному делу, но я, почему-то испугалась. А двумя годами позже, я все же стала токарем!
Был еще один шанс - выучиться на швею. Это показалось мне более приемлемым, но для этого была нужна собственная швейная машина, коей я не обладала. Нa всякий случай, ме ня послали в АХО узнать, не нужна ли им ученица машинист ки. Но и там я никому не пригодилась. А жить как-то надо было. Еще по дороге, когда в первый раз, возникла необхо димость что-то продать, этим занялась я.
И, с тех пор, эта обязанность осталась за мной. У ма мы, для этого, был слишком деликатный характер. Когда она стояла со своими вещами на рынке, на нее было просто жал ко смотреть. Покупатели были хваткие, не чуждавшиеся об мана и все норовили что-то урвать, обмануть. Ругали то вар, а мама, словно виноватая, пыталась что-то объяснить, обижаясь при этом чуть не до слез. Домой, после базара, она возвращалась окончательно разбитая и подавленная. Я же, на грубость, отвечала грубостью, на насмешку, дерзос тью.
Вспоминается мне такой случай. Пошла как-то мама прода вать, даже еще не сшитую, сорочку с вышивкой. Называлось это купоном. Подошла к ней женщина.Спрашивает, сколько ма ма за нее хочет? Мама назвала цену, а женщина говорит: -Она у тебя ношена, ношена, да брошена, а ты за нее та кие деньги просишь!
Мама ей объяснять стала, а у самой, от обиды и возмуще ния голос дрожит. A eщe, помню, была у мамы картинка выши тая - в вазе букет полевых цветов и колосьев. Мама ее са ма вышивала. Хоть жаль было, решила продать. Покупатель ница нашлась быстро. Подошла, подергала за концы, прове ряя крепость ткани, и говорит:
-Материал, видать, новый. Пожалуй, на платок сойдет. Вот, только цветочки придется спороть!
И купила. Хотя продажа состоялась, мама долго не мог ла успокоиться, и все повторяла - я столько дней вышива ла, старалась, а она - спороть! Говорит, а сама от обиды чуть не плачет.
Прошло больше недели, как мы уволились, но я все ни как не могла получить, теперь уже, иждивенческие карточ ки, так как "потерялись" документы о нашем увольнении.
Мои хождения, напоминали игру в сапожника. Каждый, к кому я обращалась, находил какую-то причину, чтобы ото слать меня eщe к кому-то. А время шло. Наконец придумали, что я должна принести им справку, что мы все нетрудоспо собные, согласно которой нам выдадут иждивенческие карточ ки. Когда я уходила, девушка к которой я обращалась, спро сила с издевкой, зачем мы сюда на иждивение приехали. Сейчас, вспоминая войну, много говорят об отзывчивости и доброте русского человека, которые, особенно ярко, прояви лись в трудное для всех время. Отрицать этого я не буду Нашей семье тоже, иногда, помогали добрые люди. Но, к со жалению, гораздо чаще, нам приходилось сталкиваться с чер ствостью, недоброжелательностью и равнодушием. Особенно среди ответственных лиц, от которых что-то зависело.
А сколько насмешек, злорадства было в словах тех, кто и сам был в таком же положении как мы. Помню однажды, кто-то из отбывших срок, оглядывая нашу приличную одежду, сказал: -Ничего, ничего, скоро и вы все спустите, и буде те такими же босяками!
Убедившись, что работы мне не найти, я решила пойти в вечернюю школу, куда уже ходили несколько наших подрост ков. То, что я там увидела, было для меня неожиданностью. С такой шпаной я еще никогда не общалась. Даже местные девчонки ничем не уступали ребятам. Во время перемен, они приходили в наш класс хулиганить. Бегали по столам, хлопа ли дверью, дергали всех за волосы. Особенно отличались двойняшки брат и сестра. Во время уроков, они заглядывали в наш класс через маленькое окошечко, и строили рожи. А иногда, пользуясь тем, что наш выключатель находился в ко ридоре, гасили свет. Кроме того, они постоянно дразнили нас "Фрицами". Хотя вокруг стоял лес, топили плохо.
В классах стоял такой холод, что сидели в пальто. Мер зли руки, а порой замерзали и чернила.Как-то утром, когда я еще спала, мама ушла в спецотдел, к Остапенко,- наше НКВДшное начальство, надеясь, что хоть он, чем-то помо жет. Немного поговорив с мамой, он велел ей придти еще раз, в три часа.
Мы отправились вместе, но, вместо Остапенко застали его заместителя Репетунова. Однажды мама уже разговарива ла с ним. Тогда он сказал ей, что она хочет сесть государ ству на шею. Теперь он спросил, чего еще она хочет. Выслушав, заметил, что он даже не знает, что может быть лучше работы в больнице или в охране. И еще сказал, что раз мы сюда присланы на поселение, надо как-то привыкать. А если мы будем ходить по кабинетам, то никогда не устро имся. Закончив свою воспитательную речь, он посоветовал нам вновь обратиться в отдел кадров. С тем мы и ушли.
Прожив целый месяц в вокзальных условиях, мы, наконец, переехали в жилую землянку. Если это вообще, можно было назвать человеческим жильем. До нас здесь содержались за ключенные и место это так и сохранило название "Сорок третьей колонны".
Это была длинная землянка с маленькими, как в конюшне, окошечками почти не пропускавшими света. Вдоль стен, с обеих сторон, тянулись сплошные двухэтажные нары. Мебели никакой, ни стола, ни стула. Сидели, лежали и ели, на на рах. Посреди, одна на всех, плита и печка, сделанная из железной бочки. Когда мы перебрались, в помещении не было даже света. Через несколько дней его провели, но все длин ное помещение освещали только две тусклые лампочки, при которых можно было заниматься каким-то шитьем или почин кой, с большим трудом. От заключенных нам достались клопы и вши. И хотя в помещении давно никто не жил, паразиты ос тались живы и как только мы появились, они набросились на нас. Раньше почти никому не приходилось видеть этой нечис ти, а нашествие было омерзительно до дрожи. Однако, чтобы избавиться от паразитов, надо было что-то делать и мы, уже не стесняясь друг-друга, вычесывали их из головы, искали в одежде. Несколько лет спустя, я написала стихотворение, навеянное грустными воспоминаниями о нашей ссылке.
Очень скоро, в землянке начались ссоры и скандалы, ко торые возникали чаще всего из-за плиты. Готовить на ней одновременно, могли не более трех–четырех человек, а нас было сто пять! Даже если учесть, что из семьи в несколько человек, готовил только один, очередь собиралась внуши тельная.
Не знаю уж почему, но как-то так получалось, что на шу семью всегда кто-то притеснял. Скорее всего происходи ло это от нашего неуменья постоять за себя, и от недоста тка наглости, без которой порой очень трудно прожить. На этот раз мы, очень скоро, попали в категорию "лишних".
Стоило бабушке отойти от плиты, как нашу кастрюлю кто-нибудь снимал. А одна из соседок, высказалась однаж ды без обиняков, что тот, кто не работает, пусть и не го товит! Другая, более "милостивая", посоветовала бабушке готовить в другое время. Но "другого" времени не было, так как с утра варили те, кто пришел с ночной смены. Потом варили те, кому надо было идти во вторую, и нако нец, те, кто приходил с первой смены. В лагере, когда никто ни от кого не зависел, все казались симпатичными приятными людьми. В конфликтной ситуации, стали раскры ваться истинные характеры.
У Эрны Шаблинской, тоже нашей бруковской, мать устро илась в больницу хирургической сестрой. Она рассказыва ла, что когда, в первый раз, увидела инструмент, которым делала операции наша единственная и незаменимая врачиха, ей стало страшно, так как весь он был покрыт ржавчиной. Не мудрено, что почти все больные, которых она опериро вала, умирали от заражения крови.
Говорить о тесноте в нашем жилье, это просто ничего не сказать. Но вообще трудно себе представить как жили заключенные, ведь их было в два раза больше! Мы занимали только нижние нары, а верхние пустовали. Вернее там лежа ли наши вещи. Ничего удивительного в том нет, что люди, в конце-концов, озверели. Да и мы уже начинали терять че ловеческие навыки и привычки- приспосабливаясь к нечело веческим условиям.
В землянке у меня появились новые друзья, которым я, по вечерам что-нибудь рассказывала. Чтобы не мешать взро слым, мы забирались на верхние нары, где и проводили весь вечер. Сперва я рассказывала то, что читала, потом исчер пав этот запас, стала придумывать сама. Сейчас я не могу припомнить ни одного сюжета, но уверена, что это были при ключения, происходившие в замках с потайными ходами, наве янные мне прочитанными книгами. Думаю, что мои рассказы были немудреные и наивные, но слушали меня с большим инте ресом. Ведь это были мои ровесники, прошедшие те же испы тания, что и я. И такие же малограмотные. За три с поло виной года, мы узнали многое, но немногому научились. Ведь наши знания не пополнялись. Взрослые тоже были довольны, что дети чем-то заняты и не путаются под ногами.
Однажды вечером, в нашей землянке произошло ЧП, потряс шее меня. По дороге я подружилась с Тамарой Солтицкой, дочкой Тимофеевой. Тамара была старше меня лет на восемь или десять, но что-то сблизило нас. Наши задушевные бесе ды порой длились часами. Она очень отличалась от своих сестер. Младшая Лида, была веселой и живой. Вера, работав шая учительницей в школе, серьезной и строгой.
Тамара же, всегда была задумчивой и грустной. О чем она думала, никто не знал, так как откровенностью она не отли чалась. Для достоверности, приведу полностью мою дневнико вую запись:
"Вчера у нас было такое происшествие, что я, еще сего дня, не могу окончательно придти в себя. Дело в том, что наша Тамара решила покончить с собой. Она ввела целый шприц какого-то препарата, легла и почти сразу уснула. Те, кто это видел, подумали, что она вводит себе какое-то лекарство. Я уж не помню, где была ее мать и как она дога далась о тамариных намерениях. Возможно, по трем ампулам, которые лежали рядом с ней. Тамара спала, а мать стояла над ней, кричала и плакала. Это было так страшно, что ме ня стало трясти, как при малярии. Потом, пока кто-то бе гал за врачом, мать сидела возле нее и ждала, что Тама ра, вот-вот умрет. Я тоже так думала, и мне было ее так жаль, как еще никого на свете.
Пришла врач, и с трудом разбудив Тамару, дала ей ка кое-то лекарство. Сначала Тамара отказывалась принимать его, трясла головой и сжимала зубы, но потом сдалась. На меня это так подействовало, что я словно оцепенела. И ка кое-то время не могла ни говорить, ни двигаться. Не успе ла я прийти в себя, как у бабушки начался сердечный при ступ. Боли были такие сильные, что она сказала, что если бы ей сейчас вонзили в грудь нож, она бы, наверное, не почувствовала. Кроме нитроглицирина, у нее ничего нет, и помочь ей, практически, нечем. Я только компрессы делана. Мамы, почему-то не было дома, и от этого мне становилось еще страшнее. После всех потрясений я не могла идти в шко лу, так как чувствовала себя совершенно разбитой. Но за нятий в этот вечер не было, так как опять кто-то украл лампочку".
Ходили слухи, что ученье будет платное. Это очень огор чило меня. Я пишу: "тогда я уж точно не смогу учиться! Учебники купить и то не каждый может. Один учебник стоит от сорока до пятидесяти рублей, а их надо восемь! Даже, если считать по сорок и то получается триста двадцать руб лей. Тетради стоят от десяти до двадцати. Рублей шестьде сят-восемьдесят надо на карандаши, ручки, чернила. Итого пятьсот рублей! А где их взять?"
По всей вероятности, цены эти были рыночные, так как я не помню, чтобы нам давали учебники или тетради в шко ле. Несмотря на условия нашей жизни, бабушка продолжала меня воспитывать по старым принципам. Одним из основных правил хорошего тона, она считала приветливость. В этом отношении она всегда была для меня примером. Однако у ме ня это плохо получалось. И вообще я считала, что привет ливость не всегда уместна. Например в очереди за хлебом, или на рынке, где надо было постоять за себя.
Источники нам были неизвестны, но слухи, самого неле пого содержания, продолжали появляться. Например говори ли, что американцы (?!) требуют, чтобы наше правительство разрешило русским немцам вернуться домой и сделало их рав ноправными гражданами. А если наши не сделают этого, то американцы вывезут нас к себе на самолете за двадцать че тыре часа. Верилось в это с трудом, или вернее не хоте лось верить. Как бы плохо нам не жилось, вновь покидать Родину не хотелось. А будни были, действительно тяжелыми и, даже моя голова, была занята не девичьими мечтами, а повседневными заботами.
"25-е декабря. Сегодня я ужасно устала. Ходила в ма газин, на старый завод, за мясом. Ушла в девять часов ут ра, а вернулась только в половине шестого. А завтра надо идти в лес за дровами. Вообще-то дрова нам привозят, но топить ими невозможно. Во-первых, они совершенно сырые, а во-вторых, их надо еще пилить и колоть. А бревна толщиной в два обхвата! Пилить их очень трудно, пила постоянно за стревает. Когда приходил комендант, мы пожаловались ему, что дрова плохие, а он говорит:
-Лес кругом! -Только учтите, что рубить здесь запре щено. -А как же тогда быть? -спросили наши.
-Ну, -отвечает он, -плохой тот вор, который попадает ся! Вот мы и ходим. Сперва собирали сушняк, он хорошо го рит, но его больше нет. Иногда рубим тонкие елки или сос ны и несем их втроем, или вчетвером, положив на плечо. А потом, у землянки, пилим. По лесу ходить трудно - снег вы ше колена. А мне с моей негнущейся ногой, особенно труд но, нo я не ною, только прошу, чтобы шли не очень быстро. Несколько раз, мы занимались даже разбоем - разбирали ог рады вокруг огородов, которые находились за лесом. Жерди были старые, сухие, отбеленные на солнце до серебристого цвета. Горели они ярким пламенем. По весне, когда хозяева придут копать огороды, они будут вспоминать нас недобрым словом."