Меня посмотрел врач и посоветовал сделать рентген. Пос ле того, как снимок был сделан, заведующая отделением пред ложила нам пройти по палатам и познакомиться с лечущимися здесь детьми. Папа отправился к мальчикам, а мы с мамой к  девочкам. Палата, куда нас привели, была огромная и свет лая. Койки стояли в несколько рядов. Думаю, что их было там не меньше десяти. Только у одной девочки была нога в гипсе и она, сидя, что-то вязала. У остальных был туберку лез позвоночника и они все лежали на спине, без подушек.       Так как все было коротко острижены, я сперва, приняла их за мальчиков. Пластом лежащие дети, произвели на меня удручавшее впечатление или, вернее я была испугана и по трясена увиденным. Одна из девочек спросила меня с интере сом, не новенькая ли я? Этот вопрос меня испугал.

-Нет, нет! -поспешно ответила я, и отказалась идти в другие палаты. Мой испуг, который, по всей вероятности, от ражался на лице, явно удивил врача. Она никак не могла по нять, почему я отказалась идти в другие палаты, и все спра шивала: - Но почему? Почему?

Ну как мне было объяснить свое смятение. Наверное, я и сама не могла объяснить причину. А дело было в том, что я просто не хотела, не могла видеть детей, прикованных к кро вати болезнью. Всю дорогу домой, я не могла выйти из шока и несколько раз спрашивала маму, не собирается ли она поло жить меня в этот диспансер.

На другой день отец позвонил в диспансер и осведомился о результатах  рентгена. Врач ответил ему, что снимок ниче го не показал. Но, так как нога продолжала белеть, он посо ветовал меньше бегать. Задача для живого подвижного ребен ка, прямо скажем, непосильная. Выходя из дома я обещала, что не буду 6eгать, но оказавшись во дворе, сразу забывала о данном обещании. Двор манил играми, которые не кончались до самого вечера. Правда, после обеда, мне становилось трудно бегать и колено отекало еще больше. Второй снимок тоже не дал результатов. Приходилось играть в сидячие игры или что-то рассказывать своим дворовым друзьям. Мои сверст ники мало читали, впрочем, как и я сама, но зато я многое узнавала от отца.

Только третий снимок, сделанный 19 апреля сорок первого показал, что у меня туберкулез синовиальных ямок левого ко лена. После этого мне сделали лубки и я слегла...Когда я была уже взрослой, мама рассказала мне, что когда отец уз нал о диагнозе, он плакал. Хотя генетику, еще много лет спустя, называли продажной девкой империализма, отец счи тал, что моя болезнь наследственная, и чувствовал себя, в какой-то мере, виноватым.

Я считаю, что больные не должны отказываться от счас тья, просто им нельзя иметь детей. Это, конечно, грустно, но все же лучше, чем наследственные болезни у детей.

Вернусь немного назад. После того, как отец поговорил с двумя нарушителями, не дававшими играть девочкам, мы с ними подружились. А Сережа вообще оказался неравнодушен ко мне, о чем я узнала во время игры в почту. Мне он тоже нравился, но моя врожденная скромность, не позволяла мне признаться в своих чувствах и я всё обещала, что отвечу потом. Так он и не узнал, что его симпатия взаимна. Кстати, моя зажатость, в дальнейшем превратила меня, по отношению мужчин, в дикарку. Даже когда я влюблялась, я всегда боялась выказать свои чувства.

Для меня так и осталось загадкой, какими словами отец повлиял на ребят, что они резко изменили свое отношение к девочкам? Мама говорила, что отец так любил детей, что не замечал каких-то недостатков. Как-то они с мамой, где-то, встретили небольшого мальчика. Выглядел он очень неопрят но, а главное, у него текли сопли. Но отец, посмотрев на него, вдруг сказал:

-Посмотри, какой славный малыш!

Так вот, как-то всей компанией - человек шесть или семь, мы отправились в Екатериининский парк. Вход был плат ный, но мы, закричав что-то вроде «банзай» прорвались че рез кардон -двух женщин-контролеров. Вдогонку нам донес лось:

-Какие теперь хулиганистые дети!

Конечно, это было нехорошо.

Но что бы они сказали о детях двадцать первого века? Прошлой осенью, я шла домой. А рядом со мной  шла пожилая женщина. Внезапно у нее развя зался шнурок, и она наклони лась, чтобы завязать его. Неизвестно откуда взявшийся, под росток, догнав ее, поддал коленкой под зад! Женщина упала, разбив при этом руку, а маленький стервец побежал, выкрики вая на ходу:

- Бабка Ёшка, бабка-Ёшка!

 

Мне кажется, что я не только зрительно представляю себе нашу прогулку, но и ощущаю запах летней зелени и прудов, слышу веселое щебетание птиц в парке.

Мы прорвались сквозь Красные ворота, в которых тогда пекли булочки и их вкусный запах, разносился далеко по ок руге.

Когда, мы вошли в парк, Валентин, брат моей подруги Ли ды, предложил бег на приз - он вырезал из дерева кривой пи ратский нож. Не успела я оглянуться, как мальчишки "вышли на дистанцию". Крикнув: - а как же я? –я бросилась за ни ми, перегнала, и пришла первой, выиграв приз. Кто-то из ребят был этим очень огорчен, а я горда тем, что перегнала мальчишек.

Я, почему-то хотела быть мальчиком, и летом носила коро ткие спортивные шаровары из синего сатина и футболку. стри гли меня коротко. Страшно любила лазать по деревьям и ког да мы приходили с бабушкой в парк, она давала мне волю. Стоило мне только дотянуться до первого нижнего сука, и я была уже наверху. Это,наверное, смешно, но я и в тридцать, несмотря на анкилоз колена, забиралась на дерево. Даже сей час, проходя мимо развесистого дерева, я думаю о том, что на него было бы легко залезть.

Когда мы вернулись из дальних странствий, я не раз быва ла в Пушкинеких парках, но, увы, детской радости уже не бы ло Вместо нее появилась грусть о невозвратно ушедшем детст ве и родном доме: как жаль, что детство не вернется, уплы ли детские года. Как раньше, так уж не смеется. И радость  уж совсем не та…

Бабушка давно страдала болезнью сердца. Должно быть ещё с молодости. Не знаю, что именно у нее было, так как в то время любые сердечные болезни называли пороком сердца. Незадолго до войны, ее здоровье ухудшилось. Почти ежеднев но у нее были сердечные приступы. Всю нашу семью лечил Ев гений Георгиевич, но, как мне помнится, кроме валерианы и нитроглицирина - во время приступов, бабушка ничего не при нимала. Неожиданно отец, проявив заботу, предложил, чтобы разгрузить бабушку, брать обеды в диетической столовой, благо она была в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Купи ли сутки, а меня обязали ходить за обедом. Казалось даже отец, разбиравшийся в еде, был доволен, Взбунтовалась сама бабушка, которую чем-то не удовлетворяла столовская еда. И вновь занялась своим хозяйством.

Задавшись мыслью, чем-то помочь теще, отец предложил на нять прислугу. Так появилась у нас Татьяна - луковое горе. Она была дочерью мужика, у которого мы всегда покупали дро ва. Он привозил их из деревни. Колол и в сарай складывал. Не знаю, сохранились ли в наше время такие дикие темные се ляне, какой была Татьяна. Она не знала элементарных вещей. Помню бабушка сказала ей, чтобы она вымыла плиту, на кото рой стаяли керосинки. У Татьяны даже глаза вылезли из ор бит от удивления:

-Плиту мыть? - переспросила она.

-Ну да, - подтвердила бабушка.

-А разве их моють?

-Моють, моють!

Несмотря на молодость - а было ей лет 17-18, и хорошее здоровье, была она нерасторопна, или просто ленива. Не бы ло в ней и застенчивости деревенской жительницы, попавшей в город. Как-то бабушка велела ей почистить гречу для ка ши, но она проигнорировала это. Не заметив этого, бабушка сварила кашу. Я тогда еще лежала, после тифа, и Таня при несла мне обед в постель. Ем и все плююсь. Спрашиваю ба бушку, почему каша такая сорная. Бабушка отвечает, что кру пу чистила Таня. Тут и выяснилось, что думает об этом Та ня. А думала она, что дома они сроду крупу не чистят.

Брат ее учился в ремесленном училище, в Пушкине и, поч ти каждый выходной, навещал ее. Сидят они в столовой и о чем-то беседуют. Бабушка говорит ей, что делать надо, а она только отмахивается:

- Да ладно, сделаю! -и продолжает болтать.

  А потом стала ещё по вечерам на гулянку ходить. Не знаю, познакомилась ли она с кем, или одна бродила. Как-то возвращается домой поздно вечером, с большим букетом сире ни. Двери ей, почему-то открыл отец. Спрашивает ее:

  - Подарили?

   -Ну да, прямо, сама наломала!

   -И где же?

   -Да, в каком-то саду! -отвечает она смеясь. Отец стал ей объяснять, что тут не деревня, и у нас не принято рвать сирень в чужом саду. А она только смеется:

   -Да ладно вам...

А однажды вообще после двенадцати пришла. Мы довольно рано ложились спать, и маму с бабушкой сморил сон. Отец остался за привратника. Когда она вернулась, он сделал ей хорошее внушение, но, все равно, бабушка решила с ней рас статься. Она сказала, что Татьяна ей не помогает, а меша ет. За ней все время надо следить и проверять так ли она сделала. Ну и опять все вошло в свое русло...

Вспоминается мне одно необычное знакомство. Несмотря на свой почтенный возраст, так я тогда считала, а отцу шел только 54 год, отец оставался на редкость любознательным и даже любопытным. Не знаю, где он выкопал этого старика, только стал к нам ходить высокий дородный и румяный 70-ти летний старик, которого отец прозвал, за глаза, Ахалай- Ма халаем. Слова эти отец когда-то слышал из уст фокусника, который произносил их перед тем, как что-нибудь извлечь из волшебного цилиндра.

Так вот, Ахалай-Махалай, обладал, якобы, чудодействен ной силой способной исцелять многие болезни. Сила была в его руках. Он называл это магнетизмом, который можно было проверить на приборчике, который он принес с собой. Прибор чик напоминал компас. У него была магнитная стрелка, наса женная на металлический стержень. В круглую деревянную под ставку были вставлены четыре вертикальных палочки. Вот и все. Сила магнетизма определялась быстротой вращения стрел ки. Делалось это так: АхалаЙ-Махалай обхватывал "компас" двумя руками, соединяя их концами пальцев у запястья.

У одной руки большой палец находился вверху, у другой внизу. Как только круг замыкался, стрелка начинала враща ться. Когда он менял положение рук, стрелка начинала вра щаться в обратном направлении. Причем вертелась так быст ро, словно работала от двигателя. Он предложил сначала от цу, потом  и мне, проверить свой магнетизм. У меня стрелка тоже вращалась, но совсем медленно. Так вот, этот старик рассказал, что он вылечил себя от аппендицита. А дело было так. Привезли его в больницу с приступом, но операцию отло жили до утра. Уже зная о том, что в его руках таится некая сила, Ахалай-Махалай положил обе руки на голый живот и про держал их так до утра. Сначала боль была острой, но посте пенно стала стихать и, наконец, совсем прекратилась. А ут ром, когда пришли врачи и осмотрели его, никакого аппенди цита не обнаружили. Так и выписали его. Лечил он и других.     У отца был застарелый спондилит. Естественно, что на дежды на излечение не было никакой. Да и не мог отец ве рить в такие чудеса. Но испытать действие магнетизма хо тел. Метод был очень похож на массаж. Отец ложился на жи вот, а целитель клал на его спину ладони. Когда он начинал ощущать в пальцах покалывание, медленно спускал руки к но гам. Потом, словно снимая или стягивая со ступней, произво дил кистями рук, стряхивающее движение, при котором неиз менно раздавался звук электрического разряда. И так проде лывал это в течение 15-ти минут несколько раз. Отец уве рял, что после сеанса, боли в спине значительно уменьша лись. Он посоветовал мне испытать это действие на себе. А я, несмотря на свой возраст, относилась к подобному лече нию скептически. Мне было даже стыдно за отца, что он гово рит об этом серьезно. Тем не менее, я согласилась. Абсолютно не веря, даже отцу, я была удивлена, почувство вав от прикосновения рук старика, легкое покалывание, как от слабого тока. Когда же он спускал руки, покалывание то же двигалось вниз. И, так же, как у отца, следовал электри ческий разряд. От последующих сеансов я отказалась. Потом Ахалай-Махалай перестал ходить и к отцу.

В 1940 году, из одесской киностудии, приехал в Ленинг рад кинорежиссер Ростовцев. Его задачей было привлечение ленинградских писателей к работе в кино. Отец предложил ему свой последний, ещё тепленький, роман "Когда погаснет свет". Ростовцеву роман понравился. Было решено, что сцена рий они будут писать вместе. Места у нас было достаточно, и мама предложила Ростовцеву, чтобы не тратить время на ез ду, поселиться, на время работы над сценарием, у нас.          Началась совместная работа, но Ростовцева все что-то не у страивало. Отец, без возражения исправлял, сокращал и что-то добавлял в сценарий. А мама, сидевшая тут же за ма шинкой, перепечатывала. Когда работа над сценарием закон чилась, Ростовцев уехал в Ленинград, чтобы прочесть его. Вернулся он смущенным. То, что получилось после его прав ки, не понравилось ему самому, и он спросил отца, не оста лось ли у него еще одного экземпляра. Экземпляр нашелся и уже по нему, был написан новый сценарий. Довольный Ростов цев увез его в Одессу. Отец только успел получить аванс, как началась война. Связи больше не было и на этом все кончилось…

После войны мама написала на одесскую студию, надеясь узнать о судьбе принятого к производству, сценария. Но никто не мог ответить ей ничего определенного. Архив не со хранился, не осталось и старых сотрудников.

Собственно говоря, это и было ответом – сценарий про пал.

                  часть 5  Война

 

Когда началась война, мне не было ещё и двенадцати лет Известие о войне не испугало, ведь я знала о ней только по рассказам мамы и не могла представить себе всех невзгод и лишений, которые предстояло нам пережить. Думаю, что меня не осудят, если я скажу, что для меня и моих сверстников в этой перемене жизни было лишь что-то новое и даже интерес ное. Все мы перешли в какое-то иное измерение. На окнах по явились бумажные кресты и черные, светомаскировочные што ры. По вечерам, в подъездах зажигались синие лампочки. Во дворе штаб ПВО установил дежурство домохозяек, которые дол жны были подавать сиреной сигналы воздушной тревоги и ее отбой.

По решению Горисполкома, была организована эвакуация детей в тыл. Я ни разу не расставалась с родителями, и ког да узнала об эвакуации, очень испугалась, думая что меня могут насильно куда-то отправить одну. Мама меня успоко ила, сказав, что не отдаст меня. Да и как можно было от править меня, полулежачую? Правда, на мое счастье, мама достала у кого-то костыли и я могла подняться с постели.

Союз Писателей предложил отцу эвакуироваться со всей семьей, но мама не решилась и на это. После операции отец, и без того больной человек, совсем ослаб. Бабушка была сер дечницей. Ехать, при таком положении вещей, в неведомые края, было страшно.

Всю оставшуюся жизнь, мама укоряла себя за этот отказ. Возможно, если бы мы уехали в эвакуацию, удалось бы сохра нить отца. А так, его смерть,как бы, лежала на ее совести.

Пока что мы жили еще в своей квартире, но это была уже жизнь, совсем другая, непохожая на мирную.

В кабинете отца висела большая географическая карта Со ветского Союза. Каждый день, после передачи новостей, отец поднимался со своего топчана - лежать на мягком он не мог из-за болезни позвоночника, и передвигал на карте флажки, обозначавшие линию фронта. С каждым днем, он приближался к Ленинграду, забирая его в кольцо. Но отец был оптимистом, он уверял, что немцы до нас не дойдут.

Когда началась война, многие наши соседи уехали к родст венникам в Ленинград, считая, что там, они будут в безо па сности. Кто знает, что с ними стало? 0стались ли они в жи вых?

Все чаще летали над городом немецкие самолеты, били зенитки. В доме, где мы жили, в наружной стене была боль шая трещина и никто не знал, выдержит ли он, если где-то рядом, упадет снаряд или бомба. Чтобы не подвергать себя опасности, мама решила перебраться в одну из доверенных ей квартир.Сколько я помню себя, отец редко принимал какие-то решения или решал проблемы. Все это лежало на плечах мамы и бабушки.

И вот, мы на новом месте. Это в соседнем корпусе. Окна выходят прямо на нашу квартиру. У знакомых, где мы посели лись, были интересные безделушки, которые мне очень пригля нулись. Хотелось все посмотреть и потрогать. Но мама, как в старые мирные времена, говорила мне:

-Только пожалуйста, ничего не трогай!

Лето в сорок первом стояло удивительно жаркое и сухое. И осень наступила такая же сухая и ясная. Но, то, что она "золотая" никого не радовало. Было что-то бесконечно груст ное в пустынных дворах, засыпанных желтыми листьями. Не слышно было детских голосов. Выйдешь во двор, постоишь при слушиваясь, и кажется тебе, что тишина звенит, пока опять не грохнет где-то выстрел, разрывая тишину.

Как-то утром, когда мы сидели всей семьей за чаем, раз дался непонятный гул. Он все нарастал и нарастал, все за полняя coбой. Казалось, что воздух вибрирует. Мелко звине ли подвески на люстре, дребезжали оконные стекла, качались стены. Со страхом, глядя на них, я ждала, что они вот-вот обрушатся и погребут нас. Первым опомнился отец. Выскочив из-за стола, он кинулся в переднюю, крикнув нам:

-Скорее ко мне!

Мы поспешили за ним и встали к противоположной стене. Только мама стояла у дверей, ходивших ходуном, и держала дверную ручку, словно была в силах удержать их. Вздрогнула земля, но разрыва не последовало. Потом наступила мертвая тишина, не нарушаемая никакими звуками. В помещении плава ла такая пелена пыли и мела, что мы еле различали друг-дру га. Еще  не осознав, что все кончилось, мы ринулись к вы ходной двери. Открыв ее, остановились в нерешительности, так как оказались в еще более густом меловом тумане.

Так как ничего не было видно, я решила, что лестница об рушилась и страшно испугалась, когда мама стала спускаться вниз. В ужасе я схватила ее за рукав и потянула назад. Но мама была мужественной женщиной и, отстранив меня, продол жала спускаться. На ощупь добравшись до уличных дверей, она крикнула нам, что все в порядке. Отсутствовала она не долго, но ожидание было томительным. Вернувшись, она сооб щила, что возле дверей нашего дома большая, в несколько метров шириной, воронка, в глубине которой, наполовину за рывшись, лежит огромная бомба. Если бы она взорвалась, от обеих наших домов, остались бы одни руины.

Когда в квартире осела пыль, нашим глазам предстала пе чальная картина. Весь пол был покрыт кусками штукатурки и битого стекла. Люстра лежала на вдребезги разбитой посуде. А самое главное, в окнах не уцелело ни одного стекла. Ос таваться в этой квартире, было невозможно, и мы перебра лись в другую, доверенную маме квартиру. Ее окна выходили на улицу и все стекла остались целыми.

Три дня, начиная с четырнадцатого сентября, мимо наших окон, в сторону Ленинграда, сплошным потоком, двигались войска, танки и прочая техника. Эto было отступление... Артиллерия неистовствовала. Tpуднo было понять кто и отку да, стреляет. Где-то, совсем близко, возможно даже в нашем дворе, перекликались пулеметы. К вечеру шестнадцатого сен тября, наши войска оставили Пушкин...

Семнадцатое сентября, осталось в моей памяти на всю жизнь, так как оно делило ее на "до" и "после".В этот день обстрел был особенно сильным и отец стал уговаривать маму пойти в щель, как тогда называли дворовые убежища. Мама пыталась доказать отцу, что щель все равно не спасет. Все же отец настоял на своем. Когда мы открыли дверь убежища, в лицо нам пахнуло спертым воздухом, с примесью керосино вого перегара. Почти все убежище пустовало, только в конце его, при свете керосиновой лампы, какие-то незнакомые лю ди, устроившись на матрацах, резались в карты. Было похо же, что они находятся тут не один день. Мы сели на узкую скамейку, тянувшуюся вдоль всего убежища и замолчали. Томительно тянулись минуты. Снаряда рвались сначала где-то вдали, потом разрывы стали приближаться. Все сильнее вздра гивала земля. С потолка сыпался струйкой песок. Ближе... eщe ближе...

И вот уже ахнуло совсем близко, должно быть в нашем дво ре. Потом послышался свист и тупой тяжелый удар, после че го наступила тишина.

Бездействие тяготило даже меня. Поднявшись, мама сказа ла:- Пойду, принесу хоть сухари и воду, а то выскочили как полоумные и ничего не взяли!

В тот момент я не задумывалась над мамиными поступками и лишь потом, много лет спустя, перебирая, все это, в памя ти, я поняла и оценила ее мужество и спокойствие, которые она проявляла в трудные минуты. Вспоминая об этом, я задаю себе вопрос - неужели она совсем не боялась смерти? Или за бота о нас, была сильнее страха?

В дверях мама замешкалась. Убежище было геобразно и мы не видели ее. С трудом открыв дверь, мама воскликнула: 

-Вот это штука!

Я не выдержала, и поскакала на костылях к ней. У самого входа лежал неразорвавшийся снаряд. Смерть еще раз обошла нас!

Спокойно перешагнув через снаряд, как через бревно, ма ма направилась к дому.  Минут через пятнадцать, она верну лась, но не успела сесть, как дверь распахнулась и послы шался гортанный грассирующий голос:

-Раус! Раус!

Все поднялись, и пошли к выходу. В проеме, широко рас ставив ноги, стоял немецкий солдат с автоматом наперевес. На нем была пестрая комуфляжная форма, глубокая, до самых бровей, каска, а на груди на цепи висела большая железная бляха с изображением одноглавого орла, держащего в лапах свастику. Немного поодаль, стоял второй солдат.

- Шнель, шнель! - торопил он нас, слегка подталкивая дулом автомата, пока мы перебирались через снаряд. Потом он спросил:

- Зольдатен7

Мама, знавшая немецкий язык, ответила ему, что солдат здесь нет.

-Во зинд ди зольдатен?

Мама, еще раз, повторила свой ответ.

Заглянув вглубь убежища и убедившись, что там никого нет, солдаты ушли. Сбившись в кучу, мы стояли не зная что нам делать.

Оглянувшись, один из солдат крикнул:

-Нах хаузе, геен зи нах хаузе!

Опять начался обстрел и мы, вместо того чтобы идти до мой, отправились в подвал кокоревского дома,где прятались почти все жильцы из нашего двора. Он находился через доро гу, на Московсой  улице. До революции этот дом принадлежал богатому купцу Кокореву, у которого была проказа и он вы нужден был жить один. Дом был добротный, с огромными зерка льными окнами, с высокими потолками и черными резными две рями, инкрустированными  перламутром. За несколько дней до нашего прихода, в этот дом угодила авиационная огромная бо мба, но, к счастью, не разорвалась, застряв между этажами.     И хотя последствия могли быть всякие, все, почему-то, считали это убежище самым надежным. До войны в этом доме был какой-то институт или техникум и общежитие. Из всех, кто работал и жил в этом учереждении, осталась одна кладов щица. И хотя в городе были уже немцы, она, все еще, чувст вовала себя ответственной за вверенное ей имущество.           Ходила она с ключами на поясе и бдительно смотрела, чтобы никто, ничего не трогал. Даже шашки, которые храни лись у нее в бывшем красном уголке, она давала под распис ку. Видно было трудно, в одночасье, стать никем!

Весь подвал был буквально забит людьми. Сидели на чемо данах, узлах и даже прямо на полу. Для нашей семьи не ока залось даже маленького местечка. Но когда мама сказала кла довщице, что отец очень болен, она пустила нас в кладовку, где хранились ватные тюфяки. Их было так много, что они почти достигали потолка. Там мы и спали всей семье. Мне это казалось очень интересным, хотя ощущение от близости потолка, было не очень приятным.

Люди сидели здесь уже не одну неделю, но никому и в го лову не приходило, разместиться в красном уголке, или дру гих служебных помещениях, лечь на казенные матрацы.

В кокоревском доме, собралось довольно много ребят из нашего двора, а потому красный уголок, находившийся тут же в подвале, скоро превратился в детскую комнату. Только на шим мальчишкам не сиделось на месте и они бегали смотреть, где чего разбомбило. Из очередного похода они вернулись с "оружием"-игрушечными автоматами, после чего в подвале под нялся такой треск, что взрослым пришлось вмешаться и ото брать шумные игрушки.

Через несколько дней после нашего прихода, в подвал при шел немецкий офицер и спросил,есть ли среди нас кто-нибудь еврейской национальности. Когда несколько человек отозва лись, он сказал, чтобы они были готовы к девяти часам сле дующего дня. После его ухода, в подвале воцарилась тишина. Никто еще не знал, чего можно ждать от оккупантов. Знаковые евреи, из нашего двора, подходили к моей бабушке и спрашивали, что она об этом думает. Бабушка, как могла, успокаивала их. Скажу несколько слов о бабушке. Она была на редкость волевым и рассудительным человеком. Умела, как никто  другой, успокоить и,конечно, же, помочь делом. Всю жизнь к ней приходили люди за советом, доверяя ей самое сокровенное. Никто не видел ее растерянности, унывавшей, раскисшей.В ту пору бабушке уже было шестьдесят пять лет, но никто не давал ей столько. Небольшого роста, сухопарая, смуглолицая, с шапкой густых седых волос, она была сама энергия, сама жизнь. А сколько доброты, сколько ласки было в ее словах! Но что она могла им сказать?

На другой день, ровно в девять часов, явился тот же офицер, но уже в сопровождении солдата. Евреи были уже на готове. Взяв свои вещи, они безропотно пошли к выходу. Сре ди них, была моя знакомая девочка. Проходя мимо меня, она остановилась и сказала полу-вопросительно, полу-утверди тельно:

Нас куда-то повезут... Попрощавшись со мной, она побежа ла догонять родителей.

После их ухода, в подвале воцарилась тяжелая тишина. Никто не знал куда повели евреев, но было в этом что-то настораживающее и пугающее. Больше мы их никогда не виде ли.

В подвале мы не пробыли и недели. Руководствуясь маминым убеждением "чему бывать- того не миновать", мы вернулись до мой. Водопровод бездействовал и маме приходилось ходить за водой на пруд к Московским воротам. Не было ни тележки, ни коромысла. На семью из четырех человек, воды надо было мно го, и мама ходила по несколько раз на день.

Не знаю, было ли это совпадением, но каждый раз, когда кто-то приходил за водой/начинался обстрел и снаряды пада ли прямо в пруд. Как-то, придя за водой во второй раз, ма ма увидела на месте, где она только что брала воду, огром ную воронку. Это было уже в третий раз, когда мама избежа ла смерти.