У меня хорошая память на дальние события. Я помню себя З-х-4-х летним ребенком. Но из Киева мы уехали, когда мне было всего два года и в памяти осталась толь ко одна картинка: я помню комнату, в которой жили Вы соцкие. Помню расположение мебели. Рояль, на koтoром стоял Петрович. Это была смешная и странная игрушка: на спиральной пружине, было деревянное туловище мужич ка. Стоило надовить макушку, как он начинал приплясы вать. Придя к Высоцким, я всякий раз, требовала чтобы меня подняли: -Петрович!

И тут же спешила прикоснуться к его голове паль цем.

Когда я родилась, мама завела толстую записную кни жку, куда стала записывать все мои исходные данные: вес, рост. Потом первые слова. Смешные словечки. Несмо тря на наше вечное кочевье, эта книжонка до сих пор жи ва. Она лежит передо мной и, если ее открыть, то можно найти бумажный силуэт моей руки или подошвы. Вот, сов сем маленькая ручка, на которой написано 19 дек. Свети ку 2 года 5 месяцев. А вот запись, которая меня удиви ла: "Уже несколько раз Ляля говорит о смерти Люси: "у меня нет сестры. У меня умерла сестра, теперь другая выросла - вот, Ляля!"

Конечно, в полной мере я не могла осмыслить поня тие смерти, но уход сестры, видимо, оставил какой-то след в моем мозгу. В августе, почему-то всего на неде лю, меня вывезли на дачу на Ирпень. Я бегала и валя лась на травке радостно сообщая: -"весело Ляле!".

Когда описанных событий не помнишь, начинает каза ться, что говорят о ком-то другом, незнакомом. Вот еще одна запись:

«Увидив впервые на даче корову,Ляля подбежала к де душке и с волнением спросила:

-Деда, это корова?-Получив утвердительный ответ, сказала: -значит знаю!»

Вернувшись из Москвы, отец заявил безапеляционно:

-Мы возвращаемся в Ленинград! И стал искать обмен. Не знаю, совпадение это или перст судьбы, но в Киеве мы прожили ровно два года, причем день в день! 14-го сентября 1929 года приехали и 14-го сентября 1931 года уехали!

Отец, видимо, хорошо себя чувствовал, так как смот реть квартиру поехал сам. То что мама отпустила его од ного, не поехав с ним, было большой ошибкой. Причем на столько большой, что о ней помнили многие годы. В моло дости, будучи присяжным поверенным, отец часто переез жал с квартиры на квартиру. Однако, хлопотами по пере езду занимался всегда кто-то другой. Его задачей было только определить: нравится - не нравится. Может быть оттого, что он был на все 100% творческим человеком, заботиться еще о ком-то кроме себя, он так и не научил ся.

Из Ленинграда, Александр Романович вернулся очень скоро, заявив, что квартира ему понравилась и он уже подписал документ об обмене. Мама поинтересовалась, бу дут ли они заказывать контейнер для перевоза мебели. На что отец ответил, что никакие контейнеры не нужны, так как он договорился, что каждый оставит свою мебель новому жильцу, что избавит всех от лишних хлопот (?!)

То, что отец мог так поступить, можно еще, хотя и с трудом, как-то понять. Но мне совершенно непонятна позиция других членов семьи. Неужели нельзя было разор вать это соглашение и предотвратить этим потерю анти кварной мебели? -Иначе, как потерей это и не назовешь. Об остальном никто еще не знал...

Уезжая из Киева, отец переделал поговорку "Язык до Киева доведет" в поговорку "Язык из Киева выведет"!

 

часть 2

ВОЗВРАЩЕНИЙ В ЛЕНИНГРАД

 

На этот раз мы обменяли три чудесные светлые комна ты на 2 комнаты в Ленинграде, в поселке Щемиловка за Невской заставой. Не знаю, о чем думал отец, когда при езжал смотреть квартиру. Ничего худшего для здоровья невозможно было придумать. Поселок почти вплотную при легал к пивоваренному заводу "Вена", от которого вет ром приносило неприятные запахи. Кроме того, в несколь ких местах находились вытяжные канализациониые люки за вода, мимо которых невозможно было проходить рядом из-за дурного запаха.

Поселок был новостройкой, похожей на десятки дру гих: ровные ряды одинаковых, как близнецы, четырехэтаж ных домов с полосками огороженных газонов, на которых росли чахлые деревца. Гулять возле дома из-за скверно го запаха, было невозможно. И, хотя мне шел всего тре тий год, я хорошо помню наши прогулки с бабушкой в Ба бушкин Сад, где стоял на приколе маленький самолетик летчика Бабушкина. Иногда мы ходили на грузовой при чал, где пахло смолой, и где лежали огромные кучи пес ка - единственное удовольствие гуляющего здесь ребен ка.

После Киева, подобный ландшафт, а главное скверный запах, наводил на маму и бабушку смертную тоску. Не проходил и стресс от сознания убогой мебели, которую, с легким сердцем, выменял отец. Всего "наследства" не помню, но, почему-то врезалась в память грубая кухон ная тумбочка выкрашенная красно-коричневой краской и огромная железная кровать зеленого цвета,которая могла бы выдержать тяжесть лошади. Наверное, было и еще что-то. Помню, уже в другой квартире, письменный стол с точеными ножками, два венских кресла, венские сту лья. Одним словом, благодаря отцовской бесхозяйствен ности, мы вновь превратились в беженцев-новоселов.

Дедушка сразу устроился, не помню кем, на пивова ренным завод. Отец тоже где-то служил.

Наша семья занимала 2 комнаты в трехкомнатной квар тире. В третьей комнате жили дядя и племянник, у кото рого оказался туберкулез легких. Узнав об этом, мои ро дители стали срочно искать обмен. Тем- более, что пере мена климата сразу сказалась на моем здоровье и я ста ла часто болеть.

Так, прожив на Шемиловке всего четыре месяца, мы переехали, обменяв одну из наших комнат, на две комна ты в Детском Селе. Во второй комнате, почему-то остал ся жить мой дедушка. Я так предполагаю, что из-за рабо ты. Тогда как бабушка опять поехала с нами.

В Детском Селе мы поселились на улице Жуковского, недалеко от вокзала, в деревянном доме, на втором эта же.

Улица Жуковского была небольшая. Она умещалась меж ду пересечением двух бульваров и железной дорогой. Октябрский бульвар шел от вокзала в Софию, поднимаясь в гору. Советский от улицы Жуковского тянулся до Новой Деревни. Впрочем, оба бульвара существуют и ныне. Исчезла только наша улица. В квартире, кроме нас, жило еще шесть или семь семейств. И все ж-таки, здесь было лучше, чем на задымленной Щемиловке. Чистый воздух, много зелени. Бульвары, парки, пруды. Но окончательно го благополучия не получилось.

В самом начале тридцатых годов для фантастов и фан тастики наступили трудные времена. Фантастика была поч ти под запретом. Стало считаться, что она чужда социа листической идеологии и даже вредна, особенно подрас тающему поколению, так как уводит от действительности.

Так какой-то редактор "от сохи", возвращая отцу ру копись, сказал:

-Нам фантанические (именно фантанические, а не фан тастические) романы не нужны, это сказки о рыбаке и рыбке! – Причем «романы», он произнес с ударением на «о».

В виде протеста, отцом была написана статья «Фан тастика - Золушка литературы». Редакторы предлагали отцу писать о колхозах, но эта тема не интересовала его. Он отговаривался тем, что никогда не жил в дерев не и не знает колхоза. К творческим командировкам он относился отрицательно, считая, что за две-три недели невозможно изучить чужую жизнь с ее проблемами. Надо было искать работу. У отца был диплом юриста, и он мог устроиться в одну из адвокатских контор Ленинграда или даже Детского Села. Но, вместо этого, он завербовался на два года а Апатиты в качестве плановика-экономиста.

Однажды мы вдруг получили посылку- маленький бочо нок мурманских сельдей и огромную, проткнутую палоч кой, горячего копчения треску. Мама была буквально ошеломлена, так как забота о других, в том числе и о семье, была не свойственна отцу. Хотя он, конечно, и содержал всю нашу семью. Объяснился его широкий жест, когда отец вернулся. Один из завербованных, постоянно посылавший домой рыбные посылки, спросил Александра Романовича, почему он ничего не посылает? Отец был весьма озадачен вопросом. Он и сам не знал «почему», ограничиваясь переводом денег.

Если я не ошибаюсь, в тридцать втором и тридцать третьем мы сидели на карточках. А потому, поразмыслив над советом, отец решил последовать примеру знакомого, сделав нам шикарный подарок.

Уже через несколько месяцев, отец вернулся. Видимо этого времени было вполне достаточно для освоения Севе ра. Когда он возвратился, отношение к Фантастике неско лько изменилось и он, вновь, занялся литературой.    

Сотрудничал в детскосельской газете «Большевистс кое слово», писал рассказы и очерки, одновременно изда ваясь и в Ленинграде.

Отец редко ездил в город, чаще по его делам в ре дакции и Союз Писателей, ездила мама. Он берег время для работы. Здесь он написал пьесу в стихах "Алхимики или Камень мудрецов". Желая знать мнение о пьесе знаю щего человека, он отдал её для прочтения переводчице Анне Васильевне Ганзен. Она одобрила пьесу. Тогда Алек сандр Романович предложил ее ТЮЗ.у, но ее не взяли, объяснив тем, что их актеры не умеют читать стихи.

Написав роман "Прыжок в ничто", отец долго не мог придумать для него названия. Обычно он делал это после окончания работы. На этот раз,  он отнес в редакцию безымянную рукопись. Редактор предложил тому, кто при думает наиболее интересное название, выдать премию. В конце-концов, название придумал сам автор, но премии не получил...

У нас были две хорошие, светлые комнаты, но отца, видимо, опять что-то не устраивало. Или, просто надо ело жить на одном месте, и он подал заявление в Союз писателей с просьбой предоставить ему более комфортное жилье.

В начале пятидесятых был запрещен Зощенко. Как мне помнится, он был даже исключен из членов Союза Писате лей за клевету на наш социалистический образ жизни. Вспоминая наше житье в коммунальной квартире, я счи таю, что в рассказах Зощенко, не было даже преувеличе ния. Поставив на кухне наш кухонный стол, бабушка пос таралась создать максимум удобств. Она, по простоте ду шевной, поставила на него большую деревянную солонку, разложила примусные иголки, спички. Повесила полотен це.

Первой, кто заметил некоторые странности, была ма ма. Она ходила в магазин, и ей стало казаться, что ба бушка слишком часто заказывает ей соль, спички и при мусные иголки.

-Я же тебе два дня назад принесла все, что ты про сила?! -удивилась она.

Через некоторое время все прояснилось. Когда бабуш ка была одна на кухне, к ней подошла соседка и, огляды ваясь, зашептала:

-Ничего не оставляйте на кухне! Вся квартира поль зуется вашей солью и всем прочим.. Да еще и руки выти рают вашим полотенцем. !

Даже коммунальный кот и тот оказался непорядочным - он воровал котлеты прямо со сковороды, стоящей на огне!

Были и постоянные ссоры из-за уборки кухни и лест ницы, засорений арбузными корками туалет и прочее... Единственно, что отличало наших соседей от зощинских персонажей, это стилистика. Никто не говорил так витие вато и с подковырками.

Меня, как ребенка, все эти взрослые проблемы, не волновали. И то, что квартира всегда кишела, как му равейник, и то что кто-то ругался. А потому воспомина ния о Детском Селе остались, какие-то очень светлые, радостные. У нас был хороший зеленый двор и меня выпус кали одну.

Однако мама, с самого раннего детства, приучала ме ня к дальним прогулкам, любовь к которым осталась у меня на всю жизнь. Если я уж очень уставала, на обрат ном пути, мама сажала меня к себе на плечи и несла до дома.

Весной, когда появлялись первые подснежники, как мы называли пролески, если у мамы было время, она бра ла меня и нескольких девочек из нашего двора и мы шли в Александровский парк за цветами. Все полянки были буквально усыпаны подснежниками и мы возвращались с большими букетами, пахнущими весной и лесом. Летом мы приносили целые охапки полевых цветов - ромашек, коло кольчиков, смолки. Мама любила и зимние букеты и всег да засушивала бессмертники, кошачьи лапки и кукушкины слезки. Каждый цветок хорош и своеобразен, но кукушки ны слезки всегда казались мне удивительным чудом.          Теперь их, практически не найти.Собственно говоря, ничего потрясающего в них нет- на тоненьком стебельке без листьев, на расходящихся в стороны травинках висе ли крохотные коричнево-серебристые сердечки. Никаких лепестков или тычинок, просто сердечки!

Зимой тоже хватало радости. Я рано научилась хо дить на лыжах и бегала наравне с подростками. Не боя лась я кататься и с большой горы, прямо в пруд, кото рый был в Екатерининском парке, возле Софии. Но Октя брьскиЙ бульвар был нашим любимым местом катания на финских санях. Шли, опять же, всем двором. В гору под нимались по одиночке, а потом, соединив  финские сани поездом, катились с криками вниз. Так как по бульвару ходили люди, надо было дать им знать об опасности. Ну мы все и кричали! Потом, чтобы не надрываться, мама ку пила мне колокольчик, в который я неистово трезвонила.

У взрослых людей свое представление о жизни, у де тей свое и они часто обращают внимание на то, чего не замечают взрослые.

Через один двор от нас стоял старый деревянный дом, которого я совершенно не помню. А вот его ворота меня привлекали. Состояли они из двух ажурных опор,которые венчали два красивых фонарика, в виде теремков.

Лампочки в них давно не горели и, кое-где были раз биты стекла, но мне они казались жилищем неких существ вроде гномов. Я была уверена, что хозяева возвращаются в них по ночам. И каждый раз, проходя мимо этих ворот, я украдкой, посматривала на фонарики.

Недалеко от нас, на Советском бульваре, жила Нас тя-дурочка. И хотя она никому не делала ничего плохо го, но дети ее боялись. Иногда, из шалости, мальчишки вызывали ее на улицу, а когда она выбегала с громкими криками, все бросались врассыпную. Из любопытства я стояла за ближайшим деревом и со страхом выглядывала из-за него, боясь подойти ближе. В руках у Насти всег да была большая запеленутая кукла, которую она баюка ла. Настя казалась мне взрослой женщиной, тогда как ей, по всей вероятности не было и двадцати.

А напротив Настиного двора,  стоял старый деревян ный двухэтажный дом, украшенный резьбой. Он был обшит тесом, который, от времени, стал почти черной. Говорили, что в этом доме живут воры, а мне они представлялись какими-то разбойниками. И, проходя мимо него, я втягивала голову в плечи, ожидая, что вот-вот кто-то выскочит из ворот и...дальше моя фантазия не шла.

В нашем доме, от кори умерла Зоя, маленькая девоч ка моего возраста. Помню, как из дома вынесли малень кий гробик, поставили его па открытый грузовик и сосе ди, какое-то время стояли возле машины. Мне тогда бы ло, по всей вероятности года четыре и я никак не могла уразуметь что такое смерть. Как это умерла?!- вообще, что это такое? Я долго расспрашивала маму, потом что-то вспомнив, спросила: " -это как дохлая ворона, да?"

Через дорогу, против нашего дома, была небольшая рощица. На самом ее краю лежал огромный гладкий валун, на который неприменно залезали все проходящие дети. В том числе и я. Трудно сказать, что нас так привлекало. В центре рощи, была искусственная горка, которую венча ла беседка с островерхой крышей, крытой дранкой. Когда мы переехали в Ленинград и я оказалась среди домов и голого асфальта, то чуть не со слезами вспоминала Дет ское Село и рощу, в которой каркали вороны.

Из раннего детства моя память сохранила три, осо бенно ярких впечатления. Первое - Рождественская елка, году в тридцать третьем или тридцать четвертом. В те годы борьбы с религией а, стало быть, и с религиозными праздниками, елка была запрещена. Это уже потом, спус тя несколько лет, она стала новогодним праздником. Я же тогда свято верила в доброго Дедушку Мороза, кото рый приносил мне подарки. Елка украшалась в мое отсут ствие. Перед вечером меня уводили гулять, и пока мы с бабушкой катались на финских санях, дома спешно укра шали елку. И вот, в тот памятный вечер, возвратясь с улицы, я увидела за широко распахнутыми дверями второй комнаты, чудесную, пушистую ёлку, блестящую от обилия стеклянных шаров и бус.

Электричество было выключено и обе комнаты освеща лись только елочными свечами. Пахло хвоей, яблоками и мандаринами, висевшими на елке. А под елкой сидела большая тряпичная кукла, набитая опилками, с головой из папье-маше. Это было то немногое, на что была тогда способна наша легкая промышленность... Но я, еще не из балованная игрушками, страшно обрадовалась этому монс тру, Были и еще какие-то игрушки, но я их не помню. А вот удивительное ощущение какого-то чуда и радости, ос талось на всю жизнь.

По независящим от отца причинам, у него стало мно го свободного времени, и он стал чаще заниматься со мной. Мне с ним было очень интересно, так как он всег да придумывал какие-нибудь забавы. Не представляю толь ко, на какие средства мы тогда жили? По всей вероятно сти, что-то все же печаталось.

    Так вот, как-то стоим мы с ним перед открытыми окнами и пускаем мыльные пузыри. Он в свое окно, я в свое. Я так была увлечена этим занятием, что не виде ла, что делает отец. И вдруг гляжу, летит какой-то странный матовый шар. За ним второй, третий. Дети, ло вившие под нашими окнами пузыри, тоже заметили это. Какой-то мальчик погнался за одним пузырем и догнал его. Но когда он коснулся руки мальчика и лопнул, из него вышел дым. Малыш даже вскрикнул от неожиданности и отдернул руку, словно обжегшись. Объяснение оказа лось очень простым - вместе с воздухом, отец наполнял шары дымом из папироски, которую курил.

Третье, необычно яркое воспоминание, казалось бы, совсем незначительное и, тем не менее я, почему-то, часто возвращаюсь к нему мысленно.

По обе стороны нашего жактовского дома, стояли частные дома. В одном из них жила наша знакомая семья Кремер, с которой, много лет спустя мы встретились в немецком лагере. И вот, как-то зимой мама отправилась к ним по какому-то делу и взяла меня особой. Взрослые занялись разговором, а мы, с хозяйской девочкой вышли в сад. Погода стояла морозная и очень солнечная. В са ду было несколько старых яблонь. Стояли они в глубоком снегу, лежащим плотным ковром. Его поверхность была по крыта коркой, которая ослепительно, до рези в глазах, блестела. И вот мы, проваливаясь почти по колено, пош ли по целине, оставляя глубокие следы. Что было даль ше, я не помню, но эта девственная белизна и нетрону тость снежного покрова, остались у меня в памяти, как нечто очень светлое и радостное.

Начав свою сознательную жизнь за городом, я убеж дена, что детей надо растить на природе. Никакие скве ры не в состоянии заменить сельской свободы и просто ра.

                    часть 3

          СНОВА ВОЗВРАЩАЕМСЯ В ЛЕНИНГРАД

 

В 1935 году отец получил через Союз Писателей ор дер на две комнаты на Петроградской стороне, в бывшей квартире писателя Житкова, на углу проспекта Карла Либ кнехта и Матвеевской улицы, в доме 5 1/2. В настоящее время проспект Карла Либкнехта называется Болшим прос пектом. А Матвеевская- улицей Ленина. Отец занял ма ленькую комнатку, а мы, три женщины: бабушка, мама и я- большую.

Вскорости после нашего переезда в Ленинград, у от ца вновь началось обострение спонделита и он, на не сколько месяцев, опять стал лежачим. Я стала невольной свидетельницей его гипсования. Делали это у нас дома. Приехали врач и медсестра. Стоять без корсета, который он носил постоянно отец не мог. Поэтому его подвязали подмышки бинтами и подвесили между дверей на крюки от моих качелей. Намочив, пропитанные гипсом бинты, врач стал его бинтовать. Как-раз в этот момент я появилась на пороге и застыла в ужасе. Эта процедура похожая на повешение, произвела на меня такое удручающее впечат ление, что я со страху, бросилась прочь. Мне тогда шел всего седьмой год, я была очень впечатлительна и долго не могла успокоиться. Да и воспоминания до сих пор ос т лись тяжелые. Отец, привыкший за многие годы к подоб ным процедурам, не терял оптимизма. Увидев меня, он пошутил по поводу своего висящего положения, но меня это не развеселило.

В те годы у нас особенно часто бывали врачи. Зако ванный в гипс от бедер и до затылка, отец оставался оп тимистом. Шутил и рассказывал мне смешные истории. Конечно, это было не единственным его занятием, он еще писал и содержал всю нашу семью. Только при сильных бо лях, природный юмор изменял ему. Но стоило болям утих нуть, как он сразу принимался за работу и становился самим-собой.

Неподвижность отца пугала меня. В этом было что-то неестественное и, на какое-то время, я отдалилась от отца. Почти не заходила к нему, не усаживалась, как раньше, рядом с ним, чтобы услышать очередную историю. Нeсмотря на мою эмоциональность, отец почему-то не вы зывал у меня жалости. Может быть оттого что он не сто нал и не жаловался? Постепенно я привыкла к его лежа чему положению, и вновь стала по вечерам заходить к нему. В Ленинграде, меня уже не пускали одну гулять. Мама почти постоянно находилась при отце, и гуляли мы с бабушкой. Почему-то осталась в памяти одна весенняя прогулка. Гуляя, мы дошли до Дома политкаторжан. Небо было ясное – ясное. Солнечно и сухо, а я в галошах. Я была болезненным ребенком, и надо мной буквально тряс лись.

  Наконец бабушка смилостивилась и разрешила их снять. Стало так легко, что захотелось поскакать вприпрыжку. Именно в это время, мимо нас, проходил че ловек с каким-то мозговым нарушением. Тогда я этого, конечно, не понимала. Сделав несколько шагов вперед лицом, он поворачивался, и некоторое время шел задом, потом вновь принимал нормальное положение и так, пока не скрылся из вида. Это показалось мне очень забавным и я, сразу же, принялась его копировать. Он этого уже, конечно, не видел.

Однажды, гуляя возле памятника Стерегущему, мы уви дели женщину, выгуливающую красивого большого петуха, к лапе которого был привязан шнур. Видимо этот петух был для женщины кусочком природы, которой так не хва тает горожанам.

В 1936 году Союз Писателей дал отцу путевку в кост нотуберкулезный санаторий, в Евпатории. Мама поехала его провожать. До вагона отца везли на Скорой, а потом несли на носилках.

Думаю, что у мамы были деньги, и она могла бы, хоть на недельку, остаться в Крыму, отдохнуть. Она это вполне заслужила. Но, переночевав, мама, на другой же день, пустилась в обратный путь. В то лето, кроме от ца, вся наша семья поехала на дачу под Лугой, в Толма чево. Жили на хуторе. Мeста там, в те времена были глу хие. В лесу можно было встретить лису или зайца. И я очень жалела, что отец не видит этих мест. Боже!           Сколько лет прошло с тех пор, а перед глазами вижу неглубокую, но быструю речку Оредеж. Вода в ней чистая и прозрачная. Хорошо видны мальки, снующие возле дна. По реке медленно плывут бревна, наполняя горячий воз дух смоляным запахом. Стоит тишина. Птицы почему-то не поют, только громко жужжат осы,  кружась возле своего гнезда-кокона.

Через реку мы перебирались по бревнам, не безопас но, но интересно. Жили мы в пяти километрах от Луги. Там были магазины, но с продуктами было плохо, и мама постоянно ездила в город. К концу лета, она выглядела так, словно чем-то переболела, причем, тяжело.

У хозяев была баня, топившаяся по-черному, и когда мама впервые привела меня мыться, я была так напугана низким закопченным потолком и запахом пожарища, что просто сбежала.

В те далекие годы, Толмачево было еще довольно глу хим и малолюдным местом и состояло, преимущественно из хуторов, расположенных друг от друга на расстоянии не скольких километров. Лужайки благоухали разнообразными цветами, над которыми деловито кружились всевозможные насекомые. Чего только тут не летало и не прыгало. Бабочки, стрекозы, шмели, пчелы, кузнечики. Водились и такие насекомые, которых приходилось опасаться: слепни, осы и шершни.

Можно было встретить и змею. А на полянах маняще краснела земляника. Теперь, все это, кажется какой-то красивой сказкой. Толмачево давно превратилось в шум ную и захламленную, дачную местность, мало чем напоми нающую заповедные места.

Как правило, все девочки любят возиться с малыша ми. Няньчить их, катать в коляске, держать на руках. У меня же никогда не возникало подобных желаний. Более того, еще с малолетства я всегда, испытывала, особенно к младенцам, непонятную неприязнь. С возрастом, это чувство притупилось, но совсем не исчезло. Будучи ещё маленькой девочкой, я говорила, что у меня никогда не будет детей. Я бы, наверное, и сейчас не могла объяс нить этой странности, не попадись мне под руку книга С.Н.Лазарева «Диагностика кармы». Автор высказывает гипотезу, что желания, намерения, и какие-то неугодные Богу действия, передаются детям по наследству вместе с родительским биополем. Если женщина делает аборт, то последующие дети будут либо умирать, либо сильно бо леть. А, кроме того, по воле матери, которая дала "ус тановку" на уничтожение, они будут испытывать непри язнь и нелюбовь к детям. Похоже, что Лазарев прав.

Моя мать сделала аборт первой беременности. Родив шаяся после этого дочь, умерла в раннем детстве. Я без конца болела и болею. И детей у меня никогда не было.

Из четырех лет жизни на Петроградской стороне, са мим ярким воспоминанием, была опять же, елка. В то вре мя она была уже разрешена. Мама, задолго до Новогодне го праздника, стала интересоваться, какой подарок я хотела бы получить и посоветовала, написать письмо Деду Морозу.

Я тогда ещё не училась, но писать мало-мальски умела. С помощью бабушки, я изложила все свои поже лания и она, положив письмо в конверт, написала адрес: Лес, Дедушке Морозу. Потом мы оделись и пошли, чтобы бросить письмо в ящик. На улице было не очень морозно. Светила луна. Тротуары были покрыты тонким слоем сне га, на котором четко отпечатались чьи-то большие сле ды, оставленные валенками. Бабушка сказала:

-Видишь, Дед Мороз уже был здесь.

Я поверила, так как через окна были видны зажжен ные елки. И опять, уже дома, при виде зажженной елки, меня охватила такая трепетная радость, какую я редко испытывала будучи взрослой. Под елкой лежало несколько свертков. В одном я обнаружила кожаный портфель, о ко тором мечтала, потом еще что-то и маленькую очень кра сивую лошадку. Она была покрыта гладким мехом, с нас тоящей гривой и хвостом. На спине у нее было кожаное седло со стременами и уздечкой. У кого-то из детей, я видела лошадь-качалку и мне очень хотелось иметь такую же. Но, вместо нее, я получила крохотного пони. Он был так красив, что я простила Дедушку Мороза за ошибку.

Вторым ярким впечатлением, был первомайский празд ник. Мы вышли с мамой на проспект и стали смотреть на демонстрацию. Мимо нас, шли веселые, нарядные люди с флагами, транспарантами, воздушными шарами и огромными бумажными цветами на длинных стеблях. За ними шли груп пы в национальных костюмах. Здесь были украинцы, грузи ны туркмены... Это было действительно похоже на дружбу народов! Грузовики везли макеты изделий, выпускаемых различными заводами. Из них мне запомнилась огромная, во весь кузов грузовика, блестящая галоша - изделие за вода "Треугольник" Так - же, на машинах ехали спортсме ны. Это была том пирамида, то девушка с раскрытым пара шютом, надутым ветром. И музыка, музыка, музыка…

Одна колонна поет одну песню, вторая другую, за ней третья, четвертая. И всё это сливается, хотя и в разноголосый, но праздничный шум.                                                                                 ЖАКТ организовал катание детей по городу на грузо вике. Мне тоже очень хотелось поехать с ними, но меня не пустили. Мама так тяжело переживала смерть старшей дочери, что надо мной буквально тряслись, боясь всяких случайностей.

В Евпатории отец был дважды. В первый раз из сана тория его сопровождала медсестра. Во второй раз он при ехал сам. Помню, мы поехали его встречать. Взяли извоз чика. Около вокзала я осталась сидеть в коляске, а ма ма пошла встречать отца на перрон. Сижу, жду. Пассажиры выходят, а родителей все нет. Наконец, увиде ла рядом с мамой, какого-то незнакомого мужчину. Пока они подходили ко мне, я все никак не могла узнать от ца, таким он стал румяным. Поехали домой. Папа с мамой разговаривают, а я все на отца смотрю. Все мне не вери тся, что это он. Будто чужой и даже чувство какое-то неприятное.

Отец очень любил детей, и они отвечали ему взаим ностью. В санатории, он познакомился с маленькой девоч кой, дочкой одной няни. Она часто навещала "дядю Беляе ва". Он вырезал для нее бумажных человечков и отвечал на все ее вопросы. Однажды она спросила:

-Чарля Чапля, какая она?" В те годы демонстрирова лись фильмы с участием Чарли Чаплина. О нем много гово рили, но девочка, не видавшая их, по всей вероятности, решила, что это какая-то птица вроде цапли.

Как-то она явилась в палату к отцу со странно от топыренным платьем. Оказалось, что она нарвала на клум бе, для дяди Беляева, букет и спрятала его под подолом платья. Так как в палатах не было звонков, и больным долго приходилось звать, пока не придет няня. Отец не мог громко кричать и, когда он приехал во второй раз, мама купила ему окорино - небольшой фарфоровый инстру мент итальянского происхождения. По виду он напоминал наши глиняные свистульки, а по голосу флейту. Когда ему нужна была няня, он играл на окорино, выбрав для этого старинную песенку со словами: "давно моя лодка готова"...

Отец вернулся на своих ногах, но чтобы не перегру жать спину, вынужден был днем ложиться отдыхать.

Не помню уже, в каком году, из-за болезни отца, мы не поехали на дачу и бабушка, почти ежедневно, возила меня в парк лесотехнического института или в ботаничес кий, благо он был не очень далеко от нашего дома.

Не знаю, был ли отец оптимистом или, за долгие го ды, он так привык к своей болезни, но даже после то го, как его тело вновь сковал гипс, распорядок его дня не изменился, и он продолжал работать. Как всегда, по утрам, он диктовал маме, или писал. В час дня, у него был второй завтрак. Разница была только в том, что пи сал он не сидя за столом, а лежа, поставив себе на грудь Фанерную дощечку. Рядом о его постелью, стоял не большой японский столик, с яркими цветами на черной столешнице. Однако он не вмещал всего необходимого, и кровать отца была обложена всякими словарями, журнала ми и газетами. У отца были огромные редакторские нож ницы, которыми он делая вырезки, интересовавших его статей и заметок. Даже лишенный возможности двигаться, он вел интенсивную творческую жизнь.

Папа любил всяческие технические новинки. В те го ды впервые, появились авторучки, или как их тогда на зывали "вечное перо". Папа немедленно приобрел такую, но для лежачего писания она не годилась. Стоило только поднять ручку пером вверх, как все чернила перелива лись в нижнюю часть резервуара, и она не писала... Приблизительно в то же время был куплен четырехлампо вый приемник последнего образца. Тогда это было пре делом технических возможностей отечественного аппарато строения. Что выпускали тогда за границей, мы не зна ли. Так как отец лежал в гипсе и поворачиваться на бок не мог, приемник стоял на письменном столе, придвину тый вплотную к кровати. Чтобы пользоваться им, отцу приходилось закидывать руку за голову к наугад вращать тумблер. Приемник был для него большой радостью, как связь с внешним миром.

   Но, хотя папа и любил музыку, я не помню, чтобы он слушал какие-то концерты. В основном, из его комна ты раздавались не очень приятные для слуха звуки: свист, разряды и глушитель зарубежных станций - мы не должны были знать, что делается там, за бугром. Маме это порядком действовало на нервы, и она часто говори ла недовольным тоном:

-Опять наш папа рыскает по эфиру!

С Петроградской стороны, кроме Толмачово, мы езди ли на дачу в Стрельну, где жили у бабушкиного двоюрод ного брата. Это был тридцать седьмой год. Мне как раз исполнилось восемь лет, и я должна была пойти в первый класс. А отец опять получил путевку в Евпаторий, но на этот раз, в конце лета, и мама только наезжала к нам. Жили мы буквально в десяти минутах ходьбы от залива. Перейдешь через дорогу, а там бегом под горку! На зали ве народу практически не было. Тишина, вода чистая и прозрачная и совсем теплая. Чтобы купаться, мама ухо дила далеко от берега, а я шлепалась на мелководье. Бабушка пользовалась заливом по-своему - закатав подол юбки, она принималась стирать белье на большом валуне, лежащем в воде.

Часто болевшая, я интуитивно всего остерегалась. Впрочем, это понятно, потому что дома вечно говорили о болезнях, лекарствах диете. То нельзя было и это не хо рошо... Когда тетя Таня - жена бабушкиного брата пер вый раз принесла нам молоко, я спросила ее, очень уди вив своим вопросом - проверял ли ветеринар их корову? 0б этой службе я слышала от маминого брата, которым был ветеренаром.

Пока мама оставалась в городе, я писала ей письма, состоявшие из одних просьб: «Дорогая мама! Привези мне, пожалуйста, куклу с фарФоровой головкой и гамак. Больше писать нечего. До свидания, Твоя Ляля.»

Несколько лет тому назад, после сорокалетнего пере рыва, я была в Стрельне. Мне очень хотелось испытать хоть толику того, что я испытывала в детстве, но увы. улочка на которой стоял дом наших родственников пока залась мне страшно узкой и неказистой. Но ещё более грустным был Финский залив. Теперь к нему вела узкая тропка, пролегавшая между картофельных грядок.              Прибрежный песок был грязный, залив, почти на все обозримое пространство зарос камышом и какой-то болот ной травой. Стало вдвойне грустно и от того, что ушло беззаботное детство и все уже совсем не такое, каким оно было когда-то...

Как-то Александр Романович прочел в Центральной га зете статью о судебном процессе, проходившем в Буэ нос-Айресе. Судили профессора Сальватора, который, с согласия родителей, производил эспериментальные опера ции над детьми. Например, делал суставы рук и ног бо лее подвижными. Сольватора осудили на десять лет, об винив его в том, что он искажает образ данный Богом. Эта заметка натолкнула отца на мысль написать роман "Человек Амфибия". Роман этот наиболее известен чита телям, так как переиздавался чаще других произведений.

Часто, по воле редакторов, меняли названия глав, и даже сам текст. Маму это всегда страшно возмущало. Отец относился к произволу более спокойно.

Издавался сборник рассказов под общим названием "Борьба в эфире". Ждали выхода книги и вдруг, приходит как-то отец домой, и спокойно так рассказывает о том, что есть решение сжечь сборник, как не отвечающий со ветской идеологии, и добавляет с усмешкой:

-Хорошо, что хоть без автора!

Однако, после того, как из сборника было изъято не сколько страниц, сборник вышел в свет. Но отец eщe ус пел получить первый сигнальный номер, без сокращений. Экземпляр этого сборника хранится у меня до сих пор. Но я так и не знаю, что было там крамольного.

У нас очень редко бывали какие-то знакомые, но ино гда вдруг появлялся кто-то неожиданный. Так пришел, однажды, давнишний папин знакомый - Васильев, работав ший дрессировщиком медведей в труппе В.А.Дурова. Он рассказал отцу, что живет в одной квартире с  увлечен ным человеком, неким Томсоном, который, очень хочет познакомиться с Александром Романовичем. И вот, Томсон как-то пришел. Это был пожилой, очень симпатичный чело век. Он принес особой большую папку с листами ватмана, на которых были зарисованы зори, выполненные акварелью     Часа два мои родители смотрели рисунки. Ни одна заря не была похожа на другую. Тomcoh рассказал, что по соседству с ними стоит дом с башенкой, удобной для зарисовок. Он получил разрешение пользоваться этим по мещением. Там у него находились, наготове краски, кис ти, листы ватмана. Сначала приходилось делать только наброски, так как цвета меняются очень быстро. Дописывал этюды уже потом.

Как-то с женой, они отправились в театр, и по доро ге к трамваю, он увидел необыкновенным закат. Бросив жену, он поспешил к башне, словно за ним гнались. Отец прозвал Томсона "человеком, влюбленным в зори".

Совсем забыла рассказать о нашей соседке по кварти ре -бывшей жене писателя Житкова Софьи Павловне, кото рая, всей нашей семье, потрепала нервы. Она была окули стом и работала в детской поликлинике. Как довольно скоро выяснилось, она страдала всяческими Фобиями. Как-то, несколько дней подряд, она ходила по квартире, заглядывал под шкафы, стулья, бормоча себе под нос:

- Это не вор, это не вор!..

Так как, кроме нашей семьи в квартире никого не бы ло, выходило, что кто-то из нас что-то у нее украл. Слушать ее возгласы, было неприятно, а потому мама спросила, что у нее пропало. Она ответила, что пече нье.

-Поищите лучше! -посоветовала мама.

По прошествии нескольких дней, Софья Павловна вдруг сообщила, что печенье нашлось. Не утерпев, мама поинтересовалась:

-И где же вы его нашли?

Ответ был потрясающий?

-Под кроватью!

Весь коридор был заставлен ее сундуками и корзи нами. Возвращаясь с работы, она с подозрением осмат ривала их, словно надеясь найти какие-то следы.

Однажды, проходя мимо ее комнаты, я заметила, что на ее дверях, висячий замок с беленькой бумажкой в за мочной скважине. Меня это удивило. Мама объяснила мне, что это "контролька". Если кто-то откроет замок, бумаж ка прорвется и будет известно, что кто-то был в ее ком нате.

Вдруг, из жакта, приносят повестку, обязывающую нас, такого-то числа, в такое-то время, явится в жакт, по жалобе С.П.Житковой на товарищеский суд. В начале подумали было, что это какая-то ошибка. Какие претен зии могли быть к нам у Софьи Павловны? Никаких ссор или выяснений  отношений не было. Скорее мы могли на нее пожаловаться. В квартире было два входа: парадный и черный. До нашего приезда, парадная дверь была закры та. Мы ее открыли и стали пользоваться. Софья Павловна продолжала ходить через черный ход.

Но, иногда она выкидывала Фортели: дойдя до черно го хода, она поворачивала обратно, почти пробегала ко ридор, залетала в прихожую, распахивая двери отцовской комнаты, словно надеясь там кого-то застать и уличить. Бросив в комнату взгляд, и не увидев никого кроме от ца, молчком отступала и, как Фурия, вылетала из парад ной двери на площадку. Не помню, чтобы мама и бабушка делали ей, по этому поводу, замечания. Но стоило бы. То, что у нее не все в порядке с психикой, было видно невооруженным глазом.

Мы ничего не знали ни о ее отношениях с мужем, ни о причине их развода. Видимо, что какие-то чувства к нему, у нее еще остались. Если не любовь, то обида. Её больная психика рождала призраков.

И так, настал наш судный день! Как я помню, на суд пошли отец с мамой. Этo было как-раз до того, как отца положили в гипс. Бабушка, осталась со мной дома.   

Главным обвинением Софьи Павловны было то, что наша семья держит между рамами кухонного окна, живых кур! Второе, то что я, якобы, порезала бритвой ее ве чернее платье?! Кто-то спросил:

- "А где оно у вас висело?" На что  Софья Павловна ответила: - в кухне! По всей вероятности были и ещё какие–то претензии, за давностью лет, уже не могу это го вспомнить. Соседи, собравшиеся на суд, были искрен не возмущены нашим поведением и требовали какого-ни будь наказания или взыскания. В нашу защиту выступила только заместитель управдома. Она выразила очень муд рую мысль, сказав, что все они, много лет, знают Житко ву. Но никто не жил с ней в одной квартире, а потому не может судить о ее объективности. Не помню, какое ре шение вынес товарищеский суд. Должны ли мы извиниться перед соседкой, пообещав, что "подобное" не повторит ся, или вынесли порицание...

Суд продолжался два часа. Сидя там, отец перетер пел. Пришлось вызывать скорую, которая, с помощью кате тора, избавила его от болей в мочевом пузыре. А бабуш ку, из-за того, что она перенервничала, стало рвать. Одним словом познакомились!..

Однако, жизнь продолжалась. Хотя я была очень подвижной и резвой, но, тем не менее угловатой. Когда я шла по комнате, то задевала всю мебель. Мама часто делала мне замечания:

-Что ты за все цепляешься? Я ведь хожу и не за что не задеваю.

На это я отвечала:

-Значит, тебе хватает места, а мне тесно!

Мама не придумала ничего лучше, как отдать меня в балетную школу. Не для того, чтобы я стала балериной, а хотя бы стала лучше владеть своим телом. Находилась эта школа тоже на петроградской стороне. Помню, пришли мы туда, спрашивают сколько мне лет. Принимали, кажет ся, с семи, а мне еще не было, хотя по росту, мне мож но было дать и больше. И мама соврала, сказав, что мне уже семь.

С самого малолетства, у меня была нетерпимость к любым неточностям. Потому, не думая о том, что из-за этого могут меня не принять, я уточнила, что мне шесть лет и столько-то месяцев. Секретарь только засмеялась и велела ждать очереди на просмотр. С этим смотром, я совсем оконфузилась, хотя моей вины тут нет. До этого я никогда не видела балета и не знала что это такое. А мама, конечно, не представляла, какие мне предстоят ис пытания.

Захожу в большой зал. Справа, за столом сидят трое или четверо.Впереди, тоже у окна, рояль за которым си дела пианистка. Спросили меня имя, а потом одна из пре подавателей говорит:

-Представь себе, что ты идешь по лесу и вдруг ви дишь волка. Как ты от него побежишь?

Ну, я представила, и дунула бегом через весь зал, чем очень насмешила всю приемную комиссию.

-Нет,- сказали мне, -в балете так не бегают! Вот, посмотри, как это надо делать, -проговорила препода вательница и позвала девочку в пачке, которую я даже не заметила.

-Покажи, Олечка, девочке... -сказала она и кивнула пианистке.

Заиграла музыка. Олечка встала на носочки и, будто отмахиваясь от назойливых мух или пчел, засеменила в сторону.

-Ну как? - поинтересовалась преподавательница, пос ле того, как Олечка благополучно "спаслась бегством".

Пожав плечами, я сказала с уверенностью:

-Разве так от волка убежишь?!

На этом мой экзамен закончился, но мне сказали, что если я захочу танцевать, то могу придти в будущем году.

На этом мама не успокоилась, и очень скоро, нашла, по объявлению, преподавательницу бальных танцев. Но, пожалуй, это было несколько позже. А до этого меня определили в немецкую группу к Наталии Ивановне. Как говорили, она родилась в Германии. А уж потом, почти вся наша группа оказалась в кружке бальных танцев.

Перелистываю альбом со снимками тридцатых годов. На одной фотогpaфии немецкой группы, во главе с Ната льей Ивановной. Кроме Иванова, уже не помню ни одной фамилии. Просто: Таня, Зиги, Гриша, красивая маленькая Танечка, Нина, Кира и я. На другой балетная группа,  в маскарадных костюмах, на мне длинный русский сарафан. На голове платочек, а на шее, несколько ниток бус. В руках я держу смешную маску боярыни в кокошнике, с pac nyxшей щекой, и прищуренным глазом. На другой  фотогра фии новогодний праздник. Папа придумал мне красивый костюм эскимоса. У меня была длинная белая рубашка, на груди которой отец нарисовал тушью бегущего оленя. По низу рубахи и краю рукавов была пришита, вместо меха, бумажная бахрома.

А на предыдущем листе альбома, группа детскосель ских дворовых ребят, мои мама и бабушка. Взрослые сто ят, а мы сидим на ступеньках крыльца. Мама обнимает ме ня за талию, я же, чем-то недовольная, насупилась.         Хотя у бабушки совсем седые волосы, лицо молодое, энергичное. Это тридцать четвертый год. Сколько же ей здесь лет? Пятьдесят восемь? Да, конечно еще не ста рая...

А вот моя фотография, последняя перед войной. Сороковой год. Мне одиннадцать. На меня смотрит курносая девчонка с большим бантом у ворота. На мне новая шерстя ная кофточка и платье в мелкую клетку. Но это уже потом. А пока мне семь или восемь лет и живу я на Петроградской стороне.

Дома мама и бабушка часто говорили по-немецки. Я все понимала, но говорить не хотела. Мама спросит меня о чем-нибудь по-немецки, а я ей в ответ по-русски. Почему меня решили учить немецкому? Ну, наверное, по традиции. А вообще-то, со стороны моей мамы все были сплошь иностранцы. Отец маминой мамы, был эстонцем. Мать шведкой. А общий язык, на котором они могли изъяс няться, немецкий. Так что, вся семья, включая детей, говорила по-немецки.

Отец моей мамы Константин Антонович, был наполови ну поляком, наполовину русским. Его предки были шляхти чами, выходцами из Польши, и носили фамилию Магнус. Только потом, перебравшись в Россию, стали именоваться Магнушевскими. Дедушка воспитывался в Петершуле и не мецкий язык так проник в него, что он даже думал по-не мецки. А уж считал, обязательно по-немецки. И немецкую аккуратность ему сумели привить, хотя школа была очень суровая. Было и холодно и голодно. У дедушки, от сплош ной чечевицы, на всю жизнь, колит остался. 3а ошибки били линейкой по ладоням, да еще старались попасть реб ром.

Поженившись, мои дедушка и бабушка разговаривали по-немецки. Правда, семья бабушки Эльвиры Юрьевны пере ехала из Стокгольма в Финляндию, когда бабушке было всего 6 лет. А, через пару лет, они перебрались в Пе тербург и жили в Лесном. Так что по-русски бабушка го ворила хорошо, но иногда путала "он" и "она".

Мама же, после оккупации и немецких лагерей, возне навидела немецкий язык. Одно время, видимо в шестидеся тых, в Ленинграде было очень много немцев. Какие-то специалисты и военные. Приезжали даже с семьями и деть ми. Мама как увидит бывало немецкую форму, у нее лицо перекашивается. Что касается меня, то какая бы кровь не текла в моих жилах, я считаю себя россиянкой, пото му что это моя Родина и никакой другой, исторической Родины для меня не существует. Даже, если мои предки вышли из Польши, Эстонии и Швеции. Помнится, мой отец говорил, что в моей крови течет еще и голландская кровь! За счет голландской крови, отец относил мою тя гу к путешествиям.

Да, тогда меня манили приключения, а вот на долю выпали мытарства...

В тридцатые годы, страна жила под бодрые звуки мар шев и патриотических песен Дунаевского и Лебедева- Ку мача. В этом не было ничего плохого. Песни действите льно "...жить помогали". Простые, новые, мелодии легко запоминались. Посмотришь кинофильм и уже новую песню поешь. Вообще в те годы, да и в сороковые-пятидесятые, несмотря на довольно убогое существование, пели очень много. А Дунаевский был истинным сыном своего отечест ва, хорошо чувствовавший дух времени. И мы пели, до конца не понимая, в какое страшное время мы живем. Ни о каких лагерях никто не знал, и не слышал..

Из-за наших частых переездов, мы не успевали обрес ти большого количества знакомых и, тем - более друзей. Но слухи, как дым, проникающий сквозь щели, как-то до нас доходили. Почти все знали о "черном воронке",обыс ках и ночных арестах.Никто только не понимал "за что"?     А, ложась спать, невольно думали, проснутся ли они на своей кровати? Только один раз, трагедия прошла сов сем рядом, дохнув в душу холодом. Мою учительницу не мецкого, Наталию Ивановну, как иностранку, в тридцать седьмом, выслали из Ленинграда. На сборы дали 24 часа, и она зашла к нам проститься.

Много лет спустя, мы узнали еще об одной трагедии. В начале шестидесятых, нас разыскал Кирилл Иванов - мальчик, с которым я училась в немецкой группе. Перед самой войной его отца, чудесного человека и хорошего инженера, арестовали, обвинив во вредительстве. В то время, хотя постоянно и говорили, что наша страна са мая лучшая, самая счастливая и законы у нас самые спра ведливые, почему-то "развелось" очень много вредителей и предателей. Хотя, если все были счастливы, то кто же вредил? Через какое-то время, арестовали и мать Киры, хотя она вообще не работала. А сам он попал с босяками и беспризорниками, в детский дом, где заработал себе на всю жизнь туберкулез легких...

 

- о -

 

Перебираешь в своей памяти прошлые события, и вдруг, вспоминаешь что-то, что казалось уже давно забы тым. Вот, всплыло в памяти, что когда мы жили на Петро градской стороне, у нас собрались писатели, по всей ве роятности, фантасты, хотя утверждать этого не могу. То - ли у них было какое-то заседание, то - ли конферен ция. Отец поехать в Союз Писателей не мог, но, видимо, он был уже достаточно значимой фигурой, ради которой можно было и самим приехать. Совещание проходило в большой комнате, а я сидела у папы в кабинете. А мама, как всегда, была на подхвате. Помогала и бабушка, так как была устроена холодная закуска и, как мне кажется, чай с пирожными.

Несколько ранее, когда отец еще выходил, он присут ствовал и даже сидел за председательским столом на кон ференции, которую посетил Уэллс.

У меня даже сохранилась эта фотография, сделанная,  в свою очередь, с газетной Фотографии. Уэллс разгова ривал с отцом, естественно с переводчиком. Отец, как я потом неожиданно узнала, владел французским и довольно недурно.  Уэллс, сказал, обращаясь к отцу:

- У вас, у русских, фантастика очень оптимистична. О их фантастике, этого не скажешь! Причем западный стиль оказался очень живучим. Вспоминаю, что когда чи та а рассказы Бред Бэри, становилось не только страш но, но беспокойно и неуютно. Особенно мне запомнился рассказ "Вельд", где дети разрешают диким зверям из виртуального мира, сожрать их родителей!!!

А еще, я вспомнила семью Капраловых, мужа и жену, с которыми отец познакомился в Евпатории, где они оба лечились. У жены, как и у моего отца, был туберкулез позвоночника, а у мужа тазобедренного сустава, который не гнулся, и сидеть он мог только полулежа. Несмотря на свои болезни, люди они были жизнерадостные и актив ные. У них часто бывали гости и, как-то к ним попала моя мама. Играли в шарады. Участие принимали все, даже бабушка и их небольшая дочка. Переодевались, как в теа тре. Кажется, там была еще и музыка. Развлекались за полночь, и так увлекались, что их нижние соседи начи нали им стучать шваброй в пол. Как жаль, что такое ра достное общение ушло в прошлое.

Интересным бывают совпадения. Мамин брат Леопольд Константинович, живший тоже в Ленинграде, на Литейном, никогда не говорил, что знаком с Капраловыми. И вот, как-то, придя к ним, мама застала там своего брата.

К сожалению, я не могу похвастаться тем, что и у нас были веселые вечера. Навещали нас, в основном, род ственники: дедушка, который теперь жил на одной с нами улице, через дорогу, дядя с женой, мамин двоюродный брат Петр Данилович. У меня же остались воспоминания о праздниках в Доме Писателя, на набережной Кутузова, ко торый, увы сгорел… Кроме новогодней елки, отмечали Пер вое мая. Праздновали с размахом. Были какие-то пред ставления, с участием самих детей, встречи с писателя ми. Хорошо помню Корнея Ивановича Чуковского, который сидел между нами на большом ковре и что-то рассказы вал. На Новый год, в одном из залов была даже деревян ная навещенная горка, на которой мы катались на кусках сукна или войлока. Всегда были хорошие интересные по дарки. Так, однажды на Первое мая, всем подарили по сачку, в котором лежали мяч и конфеты. Было очень за бавно смотреть, как мы расходимся с праздника с разно цветными сачками. А на Новогоднем празднике мы могли даже сами выбрать себе подарок по вкусу. И еще нас неприменно, кормили обедом в красивом зале со сплошь застекленной стеной. Хорошо, когда приятные воспоми нания остаются с тобой на всю жизнь!

Но ведь и то, что хотелось бы забыть, иной раз, является не прошено...

От того, что я постоянно болела и сидела дома, ме ня отдали учиться к частной учительнице, жившей в од ной квартире с моим дедушкой. Это было в двух шагах от нашего дома. До сих пор не пойму, почему дедушка жил отдельно от нас, а главное от бабушки? С Щемиловки, мы переехали в Детское Село, а дедушка, почему-то остал ся. В последствии он сменялся на Лесной проспект, а по том на Матвеевскую, где так и дожил cвой век. К сожале нию, мамы уже нет, и спросить об этом некого. А мне задним числом, вдруг так стало жаль дедушку, у которо го была любимая жена, а он жил бобылем. Приехав из Крыма в Москву, где жили тогда мои родители, чтобы по мочь дочери в уходе за ребенком, бабушка так и оста лась с нами. Но неужели же у нас не хватило бы места для старика?!

Когда мы жили на Петроградской стороне, мама купи ла мне сначала чижа, а потом белую крысу. Это было тем удивительнее, что мама страшно боялась мышей. Сперва Анютку держали в клетке, потом мама стала ее выпускать и она свободно бегала по комнате. Через некоторое вре мя ей купили мужа. Крысы очень быстро стали ручными. Несмотря на то, что они были сыты, услышав звон посу ды, Анютка спешила на обед. Для того, чтобы забраться на стол, она карабкалась по моим ногам, по груди и, за бравшись на плечо, шлепалась на стол, и бежала к хлеб нице. Там она норовила выбрать самый большой кусок хле ба, и волокла его к краю стола, чтобы сбросить на пол. Задним числом я удивляюсь маме и бабушке. Обе были чис топлотными и аккуратными хозяйками. С самого малолетс тва я была приучена к гигиене и никогда не садилась за стол с немытыми руками. И вдруг крыса на обеденном сто ле! Сомневаюсь, что я позволила бы своим детям такие вольности.