Вечером, прибежав домой, - я теперь не ходила, а бегала, стараясь все успеть. Вертелась как-будто быстро, но на ка кие-то дела меня все равно не хватало. Теперь к приготовле нию обеда прибавились мамины вечерние туалеты. Спать я ложи лась не раньше двенадцати. А вставала без четверти шесть. Вечером мама не могла без меня уснуть и кричала мне недоволь ным тоном: - 

-Что ты там копаешься? Иди уже спать!

Я, конечно, могла всё бросить и уйти спать, но ведь дела никуда не денутся и делать придется все-равно мне, а потому продолжала возиться...

Когда я уходила на работу, перед мамой вставал вопрос: чем заполнить пространство огромного дня. Пока она еще дово льно хорошо видела, много читала или писала длинные письма. Потом у нее вдруг появилось желание рисовать. Я предложила ей живую натуру в виде цветов, фруктов и овощей. Рисовала она цветными карандашами. Когда-то она довольно хорошо копи ровала. Помню, у моей подруги, была книжка под названием "Апельсиновые корки". Маме она очень понравилась и она ско пировала все картинки, а текст напечатала на машинке. Получилась книжка. Как всякое искусство или даже ремесло, требуют постоянной тренировки. Мама не рисовала много лет и начинать вновь было трудновато. Чтобы ей было веселее, если в таком положении может быть весело, я дотянула из другой комнаты шнур от радио и отдала ей динамик. Этим я не ограни чилась и стала возить ее на телесеансы. Коляски не было и я, уподобляясь древним, ставила на толстый коврик стул и, когда мама перебиралась на него, бралась за концы коврика и воло ком тянула свой воз в другую комнату. Позже я нашла на помой ке детскую коляску. Сняла верхнюю часть и поставила на нее стул, частично укоротив у него ножки. Дело пошло веселее.

Вечером мы с мамой ели к пили чай в гостиной, перебрасы ваясь ничего не значащими фразами. Когда голова полна забот и проблем, трудно говорить о высокой материи. Но сидеть дол го у меня не было времени, так как меня ждали дела. Иногда я пыталась смотреть телевизор, но, каким бы интересным не был фильм, на десятой минуте я засыпала. А проблемы, о которых мы даже и не подозревали, все  множились. Самой большой из них было купанье. Дотащив маму волоком до ванной комнаты, я ставила рядом несколько табуреток, по которым она перебира лась, как потерпевшая наводнение. Впереди был самый трудный этап - перелезание через борт ванны, а с нее еще на одну та буретку, стоявшую в самой ванне. В таком сидячем положении я ее и мыла. Потом был обратный путь, такой же сложный и опас ный. После возвращения на кровать, мама теряла последние си лы. Тут надо еще учесть, что у нее были  больные, исковеркан ные полиартритом, руки, в которых не было ни сил, ни ловкос ти. Мне даже сейчас тяжело вспоминать ее мучения. Я уставала тоже, наверное, не меньше ее, так как все делалось через фи зическую силу.

Да, совсем забыла сказать о собаке. Через год после наше го переезда в город, мы купили щенка шотландского терьера, иначе скотч-теръера. Когда я говорила маме, что хочу завес ти собаку, мама пыталась меня отговорить. Она сама любила со бак, но почему-то была против, хотя в то время еще выходила на улицу. В сабаководстве, где зарегестрировали наше сокро вище, нам дали букву "У", на которую должно было начинаться имя. Задействованы были все знакомые, которые очень активно занялись придумыванием имени. Чего только не предлагали: Уна, Унда, Ундина, Улита. Дошли даже до Урны и Уринки! Маме же нравилось имя Умка, но оно было неблагозвучно и мы наз вали нашего ребенка Ульяшей. В документе это выглядело как-то странно: Ульяша Беляева!

Как только появился ребенок, я превратилась в маму, а ма ма в бабушку. По-началу, ребенок выглядел довольно несураз но, так как его голова ровнялась длине тела. А шерстка была в мелкий каракуль. Ульяша была очень понятливой и быстро раз вивалась. Специальных, общепринятых для собак символов, мы не употребляли. Вместо "ко мне", говорили: -иди сюда.

Вместо "аппорт" –принеси, дай и т.д.

Обычно собаки, живущие дома, привязываются к одному члену семьи. Чаще к тому, который кормит. Ульяша же почему-то пред почитала меня. Хотя я частенько шлепала ее за провинность.

Долгое время, она не реагировала на дверной звонок. А по том, вдруг, стала лаять. А меня она чуяла сквозь двери, даже если я молчала. Мама рассказывала, что когда подходило время моего возвращения с работы, она садилась в передней и смот рела выжидательно на двери. Стоило мне вставить ключ в замоч ную скважину, как она начинала повизгивать и вилять хвостом. У разных пород собак хвосты называются по-разному, у скотчей это "перо" А мама называла ласково "перышко" и, похоже, Уля понимала о чем она говорит. Не смотря на Форму ее тела, кото рое было удлиненным, а ноги короткими, Ульяша обладала удиви тельной быстротой реакции и подвижностью. Когда мы играли в мяч, я никогда не могла выиграть у нее. Какие-бы обманные движения я не делала и, как быстро не бросала мяч, Ульяша, всякий раз, прихлопывала его лапой. Также ловко она ловила и зубами.

Как и все дети, она проказничала и маме приходилось весь день следить за ней. Ульяша страшно любила потрошить картон ные коробки. Видимо, ей нравился запах клея. Ее место было в прихожей. Здесь у нее лежал тюфячок и подушечка, на которую она, поочередно, клала то хвост, то голову. Двери в прихожую не закрывались и ночью она, по несколько раз, меняла место. Ложилась то в одной комнате, то в другой. А вот в кухню, ни когда не заходила, кроме как поесть. Однажды она нас удивила и рассмешила. Проснувшись утром, я села в кровати, а мои но ги оказались на спине у Ульяши. Но интересным было то, что она пришла ко мне со своей подушечкой.

Пока мама ходила, все было нормально. А вот когда она слегла, Ульяша тоже усложнила мне жизнь. Особенно по утрам. У меня цейтнот, а хочешь не хочешь, надо Улю вести на прогул ку! Вставать еще раньше, я не могла, так как и без того недосыпала. Рискнула как-то отпустить Улю одну. Сказала: -пописаешь, приходи домой! Через двадцать минут выглянула на улицу, а она под дверями стоит. Так и повелось. Только вечером, бросив сумки, первым делом, спешила вывести ее. Да перед сном разок. У нашей знакомой Глафиры Андреевны, жившей через три дома от нас, тоже была собака. А когда она умерла, Глафира Андреевна очень скучала по ней. Она предложила, что будет днем выводить Ульяшу гулять. Для нас это было выходом.

Глафира Андреевна была остроумным человеком с быстрой ре акцией.Как-то она рассказала нам о том, что возле леса встре тила женщину. Посмотрев на Улю, которая в то время еще не была острижена, она сказала:

-Ишь, шерсть-то какая длинная, небось грязи дома?!

-Ой, и не говорите! -воскликнула с готовностью Глафира Ан дреевна, -ужас! По субботам дворник приходит, так лопатой вы гребает!

Приняв это за чистую монету, женщина кивнула:

-Так я и думала! А что, наверное, и ест из хозяйской та релки? -поинтересовалась она.

-Конечно! Да и я вместе с ней ем! Встану на коленки и ем!

Этот ответ озадачил женщину. Она с недоумением посмотрела на Глафиру Андреевну, но так и не найдя что  ответить, молча удалилась.

А в другой раз, во время прогулки, они встретили женщину, которая испугалась Улю:

-Возьмите собаку! -закричала она. Она меня нюхает!

-Не беспокойтесь, ничего с собакой не случится! Когда мы придем домой, я ее сразу вымою!

От возмущения, женщина хотела выругаться, но поперхнулась словами. А Глафира Андреевна подозвала Ульяшу и,как ни в чем ни бывало, пошла своим путем.

  Глафира Андреевна гуляла с Ульяшей только по будням. При выкнув уже к этому режиму, Ульяша, в воскресенье, в положен ный час, начинала проситься на улицу. А у меня, как обычно, дел было невпроворот. Все это меня раздражало и я решила оту чить Ульку от дневных прогулок. Я попросила маму передать Глафире Андреевне, чтобы та больше не приходила.

  Мама объяснила ей мои намерения, но та, видимо, не повери ла в это. Позвонив по телефону, она устроила мне целый скан дал. Глафира Андреевна решила, что я доверила Ульяшу кому-то другому и обиделась. Я не стала ее переубеждать и наше зна комстве закончилось по такой глупой причине...

Установки телефона мы ждали лет шесть, если не больше. Но когда мама слегла, мне кажется, что телефон у нас уже был. Помню она говорила соседке, что благодаря телефону, воспряла духом. Все эти переживания были ужасны. Ужасно было неделями и месяцами сидеть в четырех стенах. А уж о том вре мени, когда она вообще обезножила, даже вспоминать тяжко. Главное, что я не могла ей ничем помочь, а душа болела. И я старалась не думать о "белых обезьянах", то есть не анализи ровать нашу ситуацию, чтобы и самой не впасть в депрессию.

Как-то утром, помогая маме умываться, я вдруг увидела, что на одном глазу у нее белок залит разлившейся кровью. Таких страшных кровоизлияний я eщe не видела и испугалась. И вообще это выглядело очень страшно. Вызвала врача из спецпо ликлиники, где она, как пенсионер Союзного значения, имела право лечиться. Врач постаралась утешить маму, сказав, что, возможно, это только наружное кровоизлияние и все прейдет. Выписала какие-то таблетки и капли. Через неделю глаз выгля дел почти нормально. Но увы, кровоизлияние оказалось глубо ким и теперь, перед глазом, маячило туманное пятно, которое очень мешало и раздражало маму. Это стало еще одной пробле мой. Теперь мама уже не могла читать, и была вынуждена все двенадцать часов своего одиночества, оставаться наедине со своими невеселыми мыслями. Как-то она мне сказала:

-Говорят, что Бог наказывает за грехи. Так неужели, я та кая грешница, что он посылает мне столько болезней?! Ах, бед ная моя мама! Она не могла даже представить себе, что ждет ее еще впереди! Впрочем, и меня тоже. Ее болезнь унесла и мое здоровье!0днако, наши проблемы отразились в довольно ве селом стихотворении:

 

Наша мама, поздно встала,

Мама бедная устала

Много дел у мамы было,

Завести часы забыла.

Лишь поднялась, ей пора

Отправляться со двора.

Заспешила, спотыкнулась,

Где-то чуть не растянулась

Зацепилась за диван,

Уронила чемодан

Что-то сбросила со стула,

В холодильник заглянула,

Что там взять не поняла,

Воду в чайник налила

Только газ зажечь забыла.

Второпях лицо умыла.

Улю выгнала за дверь,

Постояла, что теперь?

Корм насыпала Бабуле,

Вскипятила кофе Уле,

Птицам сунула морковку,

Масло спрятала в духовку.

Для себя же на обед,

Щетку сунула в пакет.

И, во власти всех забот,

Чей-то вымыла живот.

Чью-то шерстку расчесала,

Одеваться побежала.

Сумку к двери подтолкнула,

Шляпу на нос натянула

И помчалась наша мать,

Свой автобус догонять!

 

Наши знакомые, если им попадался в какой-нибудь газете или журнале, очерк или заметка об Александре Романовиче, все гда пересылали нам, не уставая повторять, что нам с мамой, уже давно пора написать правдивые воспоминания о нем. Вот, тут-то и настали для мамы, морально трудные времена. Опять она не спала, все вспоминала и вспоминала...и плакала от со знания, что прожила жизнь не так, как было нужно. Мне она ничего не рассказывала и я не представляю, какие события ее жизни вызывали у нее угрызения совести что-ли. Да и в чем ей было угрызаться, такой любящей и послушной дочери, и верной жене, отдавшей всю себя любимому человеку!

Слушая мамины рассказы о ее замужестве и болезни отца, я не раз думала, что не смогла бы так посвятить кому-то всю свою жизнь, не оставив ничего для себя. Мы, как-то, не гово рили с ней о том, была ли она счастлива с отцом, хотя и люби ла его. Но, наверное, есть натуры, для которых счастье заклю чается именно в самопожертвовании. И все ж-таки я думаю, что мама была не очень счастлива. Отец был полностью поглощен своим творчеством. Витал где-то в облаках, никогда не догады ваясь проявить к жене чуть больше внимания. Он даже никогда не дарил маме цветов. И, тем-более духов. Таким целеустрем ленным натурам в жены годятся лишь чеховские Душечки. Но, склонность к жертвенной любви, как мне кажется, тоже переда ется генами. Я много мечтала о любви, но в своем воображении никогда не видела удачливого, смелого, дерзкого, решительно го мужчину, который мог бы стать моей опорой и защитой. Почему-то он представлялся мне несчастным, одиноким, нуждаю щимся в моей помощи и жалости.

Видя, как я верчусь, мама очень сожалела, что ничем не мо жет мне помочь. Из-за изуродованных артритом пальцев, она не могла ни шить, ни штопать, так как ее бедные пальчики не дер жали иглу. Раньше, у мамы, были красивые удлиненные пальцы, с красивыми миндалевидными ногтями. Она была большой мастери цей на вышивку и дома у нас, до войны, всюду были ее работы. В те времена невозможно было купить ткань для штор и она, из простого сурового полотна, делала нарядные занавесы, вышивая их ришелье. Но все это было в прошлом… И, все же ее руки, тосковали по работе.

Все, что она могла делать, это перебирать крупу и радова лась, когда я приносила ей новый пакет для работы. Но и это го ей  хватало не надолго. Приходилось что-то придумывать, чем бы ее занять. Я покупала наборы художественных открыток и она вставляла их в альбомы. Так у нас набралось 10 альбо мов с открытками.

Несмотря на свою занятость, я занималась фотографией. Мама помогала мне их промывать и раскладывать на бумагу. А еще она наклеивала в специальные альбомы фотографии из жур налов. Мы тогда выписывали "Советское фото" и "Юный натура лист". Ну и рисовала, пока могла держать карандаш. Теперь, все это лежит на книжной полке, напоминая мне о маме, на до лю которой выпало столько страданий. Если клеить было нече го, я просто оставляла ей несколько альбомов, которые она, уже в который раз, пересматривала и что-то переставляла с места на место. Не знаю, о чем уж она думала, разглядывая давно знакомые фотографии? Наверное, думы были невеселыми.

Для того, чтобы мутное пятно в глазу рассасывалось, она продолжала принимать какие-то таблетки. А я капала ей капли. Но, увы, улучшения так и не последовало... Иногда это пятно ужасно раздражало ее, и она восклицала:

-Как оно мне надоело!

При мне она старалась держаться, но в мое отсутствие час то плакала. Это я видела по ее покрасневшим, опухшим глазам. У соседки, что жила над нами, был наш ключ. Иногда она захо дила к маме. Однажды, придя домой, я застала у нас Люсю. Мама выглядела ужасно. Когда Люся уходила, она сказала мне, что мама так громко рыдала, что она поспешила к ней, чтобы как-то утешить.

Верующие, чтобы легче было переносить страдания, придума ли довольно странное объяснение, будто Бог намеренно посыла ет испытания тем, кого любит. Не будучи верующей, мама никак не могла смириться с таким объяснением. Возмущаясь, она гово рила:

-Что же это за любовь такая, чтобы посылать на голову лю бимого болезни и страдания?!

Ещё много лет тому назад, думая о смерти, мама не раз го ворила: -Чего я боюсь, так это свалиться и лежать колодой. Говорят, чего боишься больше всего, то и случается! Правда, мама не лежала пластом. Весь день она сидела пригвожденная к своей кровати и с тоской смотрела в окно, думая о том, что уже никогда не сможет выйти на улицу, походить но дороге, по дышать летним или морозным воздухом.

Много лет, у нас с мамой, была мечта -вернуться в Пушкин. Пока я работала, нечего было и думать о переезде. Мотаться из Пушкина, на Ржевку,  было нереально. Найти работу в Пушки не, тоже невыполнимо.

Необходимость вновь искать работу, меня пугала. Хотя мно го лет назад, сделать это было намного проще. Оставалось от ложить наш переезд в Пушкин, на то время, когда я уйду на пенсию. Странно, но ни мама, ни я не подумали о том, что, когда я выйду на пенсию маме будет уже 88 лет! О каком уж тут переезде говорить?! А, если бы и переехали, что была бы за радость маме, если бы она уже не смогла бы выходить?! Только одно сознание, что она живет в любимом Пушкине?

А, кроме того, мы потеряли бы комнату. Пушкин высоко коти руется и, если бы мы стали меняться, то за двухкомнатную ква ртиру, получили бы только однокомнатную! Ну, а когда мамы не стало, мне расхотелось возвращаться в Пушкин. Ведь в любимом городе у меня не осталось ничего, кроме могилы на Казанском кладбище... Как-то мама, уже не встававшая с постели, сказа ла:

-Почему  у меня, как у моей мамочки, не больное сердце? Умерла бы и не валялась…

Я не верю в приметы и не думаю, что мама накликала на се бя беду, но она, в конце-концов, приобрела и стенокордию. А, вместе ней, и свойственный сердечникам, страх смерти. В кото ром она мне как-то призналась. Кардиолог из литфондовской по ликлиники, как-то сказала маме, что  болезни пришли к ней с опозданием. Естественно, что сознание этого ничего не меня ло.

Видимо от волнения, что я, вот-вот уйду на работу и она вновь останется одна, каждое утро у мамы начиналось с сердеч ного приступа. Время до моего ухода оставалось совсем мало, а я никак не могла ее умыть и одеть, и стояла над ее душой в ожидании, когда ей полегчает. Иногда я была вынуждена ухо дить, так и не дождавшись этого. И потом, всю дорогу думать, как она там...

-Ну вот, видишь, -сказала я, -ты хотела иметь больное сер дце, а это, оказывается, страшно...

Я не жаловалась на свою усталость, но мама видела, что я измотана и страдала от того, что доставляет мне столько хло пот. Правда, я старалась держаться, но к концу недели оконча тельно выдыхалась, становясь совсем раздражительной и нетер пеливой. И мама, хотя одиночество ее угнетало, говорила мне:

-Ты бы куда-нибудь съездила или пошла. От такой жизни с ума сойти можно! Плюнь на дела и поезжай!

Иногда, от усталости, я не всегда была способна даже на "отдых". И тогда выходной становился для нас обеих пыткой. Для того, чтобы совсем не свалиться, мне, действительно, на до было как-то, хотя бы переключиться на что-то другое. Об этом мне говорила моя лечащая врач психотерапевт. Для больно го с неврастенией, новые впечатления своего рода лечение. И я ездила. Чаще всего в Павловск. Объясню, почему я отдых пос тавила в кавычки. Да потому что его просто не получалось. При всем желании, я не могла избавиться от беспокойства за маму. "Гуляла" и думала о том, как она там, не плохо ли ей. И корила себя, за то, что бросила ее в выходной, единствен ный день, когда она меня видела.

Отправляясь на прогулку, я рассчитывала, сколько мне надо времени на обратную дорогу и, сколько я могу гулять. А раз время было ограничено, то и дело смотрела на часы, боясь опо здать. И хотя мама сама настояла на том, чтобы я куда-нибудь поехала, из-за моего отсутствия у нее портилось настроение и пропадал аппетит. Это случалось еще и тогда, когда она могла самостоятельно передвигаться по дому. Могла сама разогреть себе еду. Встречала она меня усталая и словно обиженная. Я спрашивала ее, ела она или нет. На что она отвечала кислым голосом:

-Да мне не хочется что-то…

От этого портилось и мое настроение, так как я чувствова ла себя виновной, то решала по выходным больше не уезжать. Но на следующей неделе, вновь скисала и вынуждена была ку да-то сбегать. Мое нервное состояние все ухудшалось и я ста новилась рабыней невростении, пограничной болезни между "нерво" и "психо". 0на становилась, как-бы моим характером, причем плохим, диктуя, или вернее воспроизводя мои чувства, действия и даже мысли. Не дай Бог, это кому-то пережить!

Это не было раздвоением личности, но я, наблюдая как бы со стороны, понимала, что действия вроде бы и не мои, так как не свойственны моему характеру. Здоровому человеку ни когда не ощущавшему ничего подобного не понять этого. Все чаще у меня появлялось состояние, когда не хочется быть ни где. И дома тошно, и на работе тошно, и даже на прогулке, в любимом Павловске. Видя мои сведенные брови, мама говорила:     -Тебе, наверное, дома тошно и хочется бежать без оглядки. Тяжело вздохнув, я отвечала, что бежать мне хочется теперь отовсюду, только неизвестно куда...

Когда маму еще не беспокоило сердце, я как-то уехала на две недели в пансионат «Зеленый Бор», под Лугой. С мамой ос талась ее двоюродная сестра, которая была уже на пенсии. И хотя мама осталась не одна, заботы не покидали меня. Ежедневно я звонила ей, чтобы справиться о здоровье и что-то рассказать. Мама любила меня всегда, но, как мне кажется, с годами ее любовь росла. По всей вероятности усиливаемая бес помощностью. Ей стала нужна защита и опора. И теперь я долж на была стать ее мамой. Но любовь ее была, в какой-то степе ни эгоистична, что стоило мне немало нервов. Возможно, что я сама виновата в том, что оказалась в подобной зависимости. Только после смерти мамы, я поняла, что всю жизнь меня держа ли на коротком поводке, хотя, как-будто бы и не ограничива ли.

Но, вместо того, чтобы это ценить, мама устраивала мне нервотрепку. Она так привыкла получать письма каждый день, что любая задержка, вызывала у нее беспокойство.

Однажды, когда я была на лечении, в Пятигорске, она напи сала мне, что вчера не получила от меня письма и беспокоит ся. На следующий день, получаю еще одно послание, в котором мама сообщает, что до сих пор не получила моего письма и не знает что и думать. Третье письмо было совсем тревожным:        -Если завтра я не получу от тебя вестей, пошлю телеграм му!

На мое счастье, к маме приехала Любовь Филипповна и успо коила ее, а заодно и отругала за то, что она дергает меня. Наконец, в следующем письме, мама радостно восклицает:

-Урра! Получила от тебя сразу три письма!

Ругать маму за любовь и беспокойство, я не могла. Тем-бо лее, что считала это естественным. Но все это, как я уже го ворила, постоянно держало меня в напряжении.

Ну, а когда она слегла, да у нее еще начались сердечные приступы, мои нервы были постоянно в состоянии перетянутой струне, которая могла вот-вот лопнуть.

В конце восемьдесят первого года медики предупреждали, что из-за солнечной радиоактивности, в будущем году, сердеч ники будут плохо себя чувствовать. А многие и не переживут его...

Их прогнозы оправдались… Маме было так плохо, что мне при шлось срочно пойти в отпуск. За месяц ничего не изменилось. Ей становилось все хуже. Хотя ее и пичкали, большим количест вом всякой химии.

Приступы участились. Лечащий врач из спецполиклиники посо ветовала положить маму в больницу, в спецкорпус, где она, од нажды, лежала. Буквально до этого, мама просила меня больше не класть ее в больницу. Я была в полной растерянности и не знала, что мне делать. Насильно везти маму в больницу, было жестоко, но и жить в постоянном страхе, ожидая нового прис тупа и приезда скорой помощи, было невыносимо.

Проводив врача, я расплакалась, стоя в передней. Услышав мои рыдания, мама позвала меня и спросила о причине моих слез. Узнав, сказала:

-Ну, раз надо, так надо… Не расстраивайся.

Мне пришлось взять отпуск без содержания, так как остав лять маму одну, я уже не могла. А когда освободится место в больнице, было неизвестно.Из-за небесных аномалий, было, дей ствительно, очень много инфарктов и даже смертей. "Скорую" приходилось ждать по часу и дольше. Дав маме все лекарства, которые она принимала, я начинала метаться по квартире, вы ходила на улицу, и вновь возвращалась. Меня била нервная дрожь. Если приступ случался, когда я ела, то я бросала еду, вскакивала и бежала на помощь. Доедать я уже никогда не сади лась, так как аппетит пропадал начисто. А так как это стало происходить практические ежедневно, я стала катастрофически худеть. Одна наша знакомая, жившая в нашем же доме, глядя во что я превратилась, сказала:

-Берегите себя Света, вы ведь и свалиться можете! А что тогда будет7

Стоящее замечание, не правда ли?! Конечно я боялась сва литься, но что я могла изменить? Помочь мне было некому. Ос тавалось только уповать на Господа Бога, хотя я и не ждала от него помощи, а продолжала все в том же духе...

Однажды нам позвонил Брандис, которому дали на рецензию мамино и мое воспоминания. Это было уже так давно, что я не помню, какому издательству предлагала наши воспоминания. Собственно говоря, теперь этo уже не имеет никакого значения

Брандис сказал, что мои воспоминания могут быть опублико ваны, а вот мамины не годятся... Он считал, что бытовая сто рона жизни писателя, читателя не заинтересует. У мамы же бы ло сплошное "житье-бытье".

Не знаю, что думают об этом поклонники отца, а редакцию интересовало только его творчество и какие-то черты характе ра. Я думаю, что о творчестве писателя, проще всего, судить по его произведениям. Что же касается "литературной кухни", то она наглухо закрыта от посторонних глаз. Что могла знать мама о творческом процессе чисто визуально?

-Ходит, сидит, лежит. И все о чем-то думает...думает.. Пишет сам или диктует, а как все преобразуется в произведе ние, не видно. Да и сами писатели, рассказывая о своем твор честве, бывают немногословны.

Но разве не интересно узнать читателю как жил его любимый писатель? С кем общался, как отдыхал, какое любил блюдо? Кстати, даже я не знаю, что он любил. Помню только, как мы с ним грызли леденцы. Маме это действовало на нервы и мы ухо дили грызть в другую комнату. Это было тридцать третий год и мы сидели на карточках. Но у писателей был, довольно хороший паек.

По всей вероятности, эти воспоминания были нам возвращены, так как в печати не появлялись..

Оспаривать мнение Евгения Павловича я не стала, но для се бя решила, что наши воспоминания надо объединить. Выбрать  что-то, наиболее интересное, ну а остальное, выкинуть. Так я и сделала, послав объединенные воспоминания в из-во «Молодая Гвардия». Их напечатали в сборнике  «Фантастика-84". Получи лось всего семьдесят семь машинописных страниц.

Дождавшись освободившейся койки в спецкорпусе, мне, нако нец, удалось  положить маму в больницу. "Наконец" совсем не означает,что я была этому рада. Просто я надеялась, что там, маме не придется подолго ждать помощи. Естественно, что ее пребывание в больнице должно было быть временным. Оставлять ее там я не собиралась. Но что будет потом, не знала. Верить в ее выздоровление уже не приходилось.

В спецкорпусе Куйбышевской больницы, мама уже лежала не сколько раз. Она была довольна, как лечением, так и условия ми. За несколько лет все изменилось в худшую сторону. Даже любимая докторша, которая в прошлый раз была маминым лечащим врачом, изменилась до неузнаваемости. Куда-то делось ее учас тие и желание помочь. И помощь была уже не моментальной. Сестру приходилось долго звать, кричать, или разыскивать. И все это надо было просить ходячих. Звонков не было.

На все женское отделение, няня была одна. Причем ей было под 80! Она была еще добра, внимательна и услужлива. Но об служить всех не могла физически.