Хотя отец давно не служил в суде, он оставался закон ником. В те годы осуждалось всякое накопительство, в том числе и запасы продуктов. Как-то придя в кухню, отец уви дел, что в оцинкованном ящике, где хранились сухие продук ты, полно всяких мешочков с мукой, крупой и макаронами, отец выразил свое неудовольствие, сказав что-то вроде: -Чтобы я больше не видел подобных запасов!
Мама не стала ему возражать, продолжая делать неболь шие запасы. Этим она несколько отодвинула,приближающийся голод.
Несмотря на жесткую экономию, наши продуктовые запасы подходили к концу. По слухам нам было известно, что в Гат чине есть толкучка, на которой можно обменять вещи на про дукты. Кроме мамы, идти было некому, но и оставить нас она не могла.
Во дворе кокоревского дома, стояла немецкая кухня и бабушка решила попытать счастья, предложив свои услуги.Ее взяли. За работу, она получала котелок супа и целую кошел ку картофельных очисток, из которых пекла лепешки.
Все ели, а маму от этих лепешек, рвало. В кухне служи ли два солдата - Вилли и Воли. Думаю, что им не было и по двадцати пяти лет. Небольшого роста, рыжий крепыш Вили, был самодовольным типом, ощущавшим себя победителем, кото рому все дозволено.Иногда он выходил во двор с большим куском хлеба, намазанным маргарином или джемом. Широко расставив ноги, на глазах у голодных детей, он демонстра тивно смаковал свой бутерброд. Когда он дежурил на кухне, то неусыпно следил за тем, чтобы женщины чистили картошку не слишком толсто. А, когда они собирались домой, копался в их сумках, чтобы убедиться, не утащил ли кто картошку. Суп наливал скупо, стараясь зачерпывать неполный черпак.
Волли был настоящим арийцем. У него было совершенно белые волосы и голубые глаза. Лицо доброе и даже застенчи вое. К женщинам, работавшим на кухне, относился по-челове чески. Никогда не придирался, не делал замечаний. Когда поблизости не было Вилли, совал женщинам в очистки картош ку, и торопил уйти.
Хотя полного голода не было, отец слабел с каждым днем. Говорил мало, находясь постоянно в задумчивости. За думчивости...Так как в большинстве своем, он был лежачим, то и до войны, ел мало, не по-мужски. Но пища была кало рийной. Одна тарелка супа и лепешки из шелухи, не могли его поддержать.
Как-то, у бабушки, по всей вероятности от недоедания, образовался на руке большом нарыв. Где-то в городе, рабо ал врач, принимая больных бесплатно. Мама уговорила бабуш ку, пойти к нему, и они ушли. А мы остались с отцом одни. Вдруг я услышала громкий нетерпеливый стук в дверь. Открыв ее, я увидела солдата с автоматом. Ничего не гово ря, он прошел в комнату. Увидев отца, стал тыкать в него прикладом, повторяя:
-Раус! Раус!
Я стала объяснять ему, что отец болен и не может встать. Солдат остановился в нерешительности. Тогда я ста ла ему говорить, что отец известный писатель и показала на газету лежащую на столе. Газета издавалась в оккупиро ванном городе, конечно не без участия немецкой комендату ры и надзора. А я, вот, совсем забыла об этом и только сейчас вдруг всплыло в памяти. И кто-то, стало быть, ее принес нам...
Когда я сказала солдату, что отец пишет в газету - надо же было как-то спасать отца - солдат спросил фами лию. Я назвала, но фамилия ему ничего не сказала. Уверена, что он не знал и Гете, а не то что русского пи сателя! Еще немного постояв, он вышел. Где-то я читала такую версию, будто после нашего отъезда, в поисках папи ных рукописей, немцы рылись в нашей квартире. Я этому не верю.
Наступил декабрь. Снегу в сорок нервом было очень мно го. А чистить его было некому, и все улицы тонули в сугро бах. Зато легче стало с водой. Мама уже не ходила на пруд. Мы набирали полные ведра снегу, а потом топили его на плите.
На улицу я не выходила, и жизнь наблюдала через протаяный в морозном стекле, глазок. Через него мне был виден заколоченный "сладкий" ларек, заиндивевшие деревья и столб со стрелкой "переход". На большее не хватало обзо ра. Прохожих было совсем мало. Они шли торопливо, ствра ясь быстрее скрыться от чужих недобрых глаз.
Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну и сердце у меня сжалось-вместо стрелки "переход",на перекладине ви сел человек с фанерным листом на груди. Около столба сто яло небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли, для остраст ки, к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужа са, я смотрела в окно не в силах оторвать взгляда от пове шенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки, в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кину лась к ней пытаясь рассказать о виденном, но только рас плакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня, мама, каким-то неестественно-спокойным го лосом, ответила мне, что тоже видела.
-За что его, за что7 -спрашивала я, теребя маму за ру кав.
Полу-отвернувшись, мама сказала в сторону:
- На доске написано, что он плохой судья и друг евре ев.
Повешенного не снимали почти целую неделю и он висел припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру. После того, как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, объявив ее квартирной во ровкой. Нашлись люди знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась из разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами.
Налетов почти не было, но, в одно и то же время, два раза в день, нас обстреливали из дальнобойных. Кто-то сказал, что стреляют из Кронштата. Откуда были такие све дения, не знаю, но так говорили. Когда рвались эти снаря ды, дрожала земля. По времени обстрела, можно было прове рять время. Но, зная это, ни мама, ни бабушка не трога лись с места. Если рассуждать логически, то где была гара нтия, что мы не погибнем в другом месте? 0днако спокойст вие у женщин было завидное!
Первый обстрел начинался утром. Помню мы как-то еще лежали с мамой в постели, когда начался обстрел. Взрывы все приближались. Инстинктивно хотелось куда-то убежать, спрятаться. Хотя бы в подвал или на первый этаж. Я села, готовясь встать, но мама удержала меня: -Лежи, сейчас кончат стрелять,- сказала она с такой уверенностью, что я поверила ей.
Однажды отец, зачем-то выходивший на улицу, привел к нам гостей. Это был профессор Чернов с подростком сыном. В профессоре, мама узнала своего попутчика, с которым часто встречалась в поезде, когда ездила по папиным делам в Ленинград. Оба они, мама и профессор, всегда садились в один вагон. При встрече, они здоровались, перебрасываясь незначительными фразами, но друг-другу не представлялись. Его сыну было лет 11-15. Он оказался большим поклонником отца. Как познакомился отец с Черновым, я не знаю, так как никаких дел в городе, у отца не было. Почему-то муж чины вдруг стали спорить, кто умрет первым. И каждый уве рял, что войну не переживет.
Много лет прошло с той тяжелой зимы, но, наверное, ни когда не изгладятся из памяти события тех дней. В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. Жители нашего двора понемногу куда-то перебрались и наши два до ма совсем опустели. Нижние наши соседи, перед отъездом, сделали нам шикарный подарок - полбачонка квашенной ка пусты. Правда была она кисловатая и не очень вкусная, но мы были рады и этому.
В городе был объявлен комендантский час - после четы рех часов вечера, выходить на улицу не разрешалось. Нару шителей расстреливали на месте.
Отец стал пухнуть. В конце декабря он совсем слег, а с 5-го на 6-е января умер. Перед смертью бредил. Говорил о нотах и о музыке.
Из маминых воспоминании:
"Александр Романович стал пухнуть с голода и с трудом передвигался. В конце декабря сорок первого, он слег, а 6-го января 1942 года скончался. Начались мои хлопоты. В Городской Управе зарегистрировали смерть Александра Рома новича, там же я получила гроб. Но отвезти умершего на кладбище, было не на чем. А Казанское кладбище находилось от нас далеко, за Софией. Во всем городе осталась только одна лошадь, но пользовались ею только немецкие солдаты. Надо было ждать, когда она освободится. Я положила Алек сандра Романовича в гроб и мы вынесли с мамой его в сосед нюю квартиру. Я, каждый день навещала его. Через несколь ко дней, его раздели. Он остался в одном белье. Я оберну ла его в одеяло, вспомнив его шутливое пожелание. Как-то он сказал: "-Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литера тор, и всегда писал для газет." Почти так и вышло.
Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, ждала лошадь, прошло две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую Управу. Как-то прихожу и слышу кто-то говорит: "профессор Чернов умер".
Подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я сто лкнулась с женщиной. Мне, почему-то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что, как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших по койников и похороним их рядом. Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец, я получила подводу и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел, Снаряды рвались так близко, что нас то и дело обсыпало мерзлой землей и снегом. Комендант клад бища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказал, временно. За места на кладбище мы заплатили в Упра ве. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли.
Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стоя ли страшные, умирало много. Не было сил рыть могилы. На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были за биты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в ро гожу, кто в одеяло. Кто одет, а кто и в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. Мы побеседовали с комендантом кладбища. Он рассказал нам о своей семье. Его жена находилась в психиатрической больнице. А жил он с ма ленькой дочерью, похожей на цыганочку. Позже я познакоми лась и с ней. Отец попросил меня, если есть, принести ей чулочки. Я еще раз побывала на кладбище. Принесла девчур ке кое-что из Светланиной одежды, и игрушки. Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессором Черновым. Комен дант пообещал мне."
Забыла сказать, что все жители Пушкина, должны были пройти регистрацию в Городской Управе. Моя бабушка была шведкой, и нас занесли в список лиц нерусской Националь- ности, после чего объявили, что мы будем вывезены из Пуш кина. Об отъезде заявили за сутки, предупредив, что вещей можно брать столько, сколько человек может унести в руках. Придя домой с этой новостью, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Она решила, что лучше умереть, чем поки нуть Родину. В случае отказа, нам грозил расстрел.
Мама сказала, что больше не может плыть по течению, как она делала это всю жизнь. И тогда бабушка, собрав все свое мужество, сказала:
-Ты могла бы так поступить, если бы у тебя не было ре бенка, но у тебя дочь, и ради нее ты должна ехать! Больше бабушка ничего не сказала. Но маму это убедило. Обречь и нас на смерть, она не могла...
В моем документе, выданном архивом НКВД Барнаула, есть такая строка: "Сведения о добровольном или насильственном выселении в Польшу отсутствуют". Не знаю, как считать, доб ровольно мы уехали в лагерь или насильственно?
ЧАСТЬ 6 ДОРОГИ
День отъезда был назначен на 6-е февраля. Место сбора Екатериининский дворец.
Несмотря на предупреждение - брать только ручной ба гаж, мама набила вещами три мешка, которые они сшили с ба бушкой накануне. Вспоминая об этом несколько лет спустя, мама сама не могла объяснить, почему она не положила вещи в чемоданы или большой и легкий кофр.
Бабушка переезжавшая всю свою жизнь и привыкшая к сбо рам, на этот раз сдалась. Силы изменили eй: – Делай, как знаешь!-сказала она устало маме. И, бедная мама металась из комнаты в комнату, не зная, что взять и что оставить. Она то брала какую-нибудь вещь в руки, то вновь клала ее. Кидалась к папиным книгам, перебирал и откладывала. Рылась в фотографиях, выбирая самые дорогие, с которыми не могла расстаться. Остальные бросала в топившуюся печь. Я в сборах не участвовала, да и чем я могла ей помочь? Единственно что меня волновало, куда я положу своего боль шого пупса и красивую куклу с фарфоровой головкой. Несмотря на свои двенадцать лет, я все - еще играла в куклы. Когда мама выходила из комнаты, я проворно совала одну из кукол в мешок, надеясь, что мама не заметит это го. Но несмотря на расстройство, мама неизменно находила ее и вытаскивала. В конце-концов я все же уговорила ее взять, хотя бы, пупса. И он долго путешествовал по загра ницам. А потом вернулся на родину, где в трудное время, был продан на толкучке.
До места сбора нас провожали какие-то знакомые, помогав шие довезти вещи. Меня мама везла на финских санях, так как дойти до дворца на костылях, по сугробам, мне было бы трудно.
Сбор был под арками Камероновой галереи. Когда мы под ходили к дворцу, какой-то немецкий солдат или офицер, по просил всю цепочку беженцев остановиться и, весело сме ясь, сделал несколько снимков.Трудно сказать, что его так развеселило.
Ожидание оказалось недолгим. Подъехали крытые грузови ки. Нас погрузили и отправились в неизвестность... Это было наше первое путешествие. А потом, всю войну, когда нас перевозили из одного лагеря в другой, мы постоянно задавали себе вопрос:"куда?" Так как никогда не знали за ранее места своего назначения.
Вечером, когда совсем стемнело, нас подвезли к боль шому сараю, и велели выгружаться. Ворота сарая были от крыты настеж, но за ними была темнота еще более густая чем на улице.
Всю ночь мы просидели в этом сарае на своих узлах, то засыпая, то просыпаясь из-за неудобного положения. Неско лько раз нас будила зенитка, стоявшая где-то совсем близ ко от сарая. Тревожно, низким басом гудели самолеты. Самолеты были наши, но сейчас это не радовало. Мне все время казалось, что они, вот-вот, начнут бомбить эту про клятую зенитку, и мы взлетим в воздух вместе с ней. От страха, меня било как в лихорадке и я, ища защиты у мамы, пыталась спрятать голову у нее под шубой. Моя нервозность раздражала маму и она, почти сердито, говорила мне:
-Да перестань же! Перестань! наконец!
В темноте сарая, то в одном, то в другом месте, вспыхи вали огоньки. Кто-то чиркал спичкой и ее мерцающий ого нек, на миг, освещал лицо, искаженное дрожащим светом. Потом опять все погружалось во мрак. Вспыхнуло и заколеба лось пламя свечи, кому-то стало плохо.
Утром, когда наконец, все стихло, нас пришли будить. Хотя все тело ныло от неловкого сидения и усталости, я вздохнула с облегчением.Когда нас вели на посадку, кто-то из беженцев узнал местность. Оказалось, что мы в Гатчине.
На линии нас уже ждал товарный эшелон.
Помогая друг-другу, мы погрузились в вагоны и устрои лись на своих вещах. Из-за тесноты нельзя было ни лечь, ни вытянуть ноги. Днем это было терпимо, ночью станови лось невмоготу. Спали привалившись друг к другу, то и де ло просыпаясь от неловкого положения.
В эшелоне собрались люди из Пушкина, Павловска и Гат чины. Почти рядом с нами, сидела семья пушкинцев: три сес тры и одна девушка, дочка одной из сестер. Девушка мне сразу понравилась. У нее было очень миловидное лицо, сдер жанные манеры и чувство собственного достоинства. Помню, что на ней было светло серое пальто, с завязанным под во ротником шнуром, на концах которого висели симпатичные ме ховые помпоны, и пушистая шапочка.
Среди вагонной тесноты и неуюта, она казалась чем-то инородным. Позже, когда мы познакомились с этой семьей уз нали, что одна из сестер, мать Лалы, Елена Александровна, невестка известного поэта Анненского, жившего еще в Царс ком Селе, и преподававшего в гимназии.
Набрав скорость, поезд мчался, не останавливаясь даже на больших станциях. Несколько часов мы еще слышали кана наду, но, постепенно, она затихала и, наконец, наступила тишина, нарушаемая лишь перестуком колес.
Сквозь неплотно закрытые двери вагона, были видны за снеженные поля, местами черные от взрывов, разбитые ору дия и танки. Пока мы не выехали из прифронтовой полосы, над эшелоном, охраняя нас, летел патрульный самолет.
Когда эшелон останавливался, чтобы набрать воды в па ровозные котлы, мы отодвигали двери и выглядывали наружу. То что мы видели, казалось нам чужим, будто мы находились уже за пределами родины. По платформе расхаживали немец кие солдаты и офицеры, громко и возбужденно разговаривая. То и дело раздавались взрывы смеха, звуки губной гармош ки. Это было только началом войны, которая казалась нем цам, всё - еще приятной, развлекательной прогулкой. Помню, когда мы были еще в Пушкине, то не раз слышали хвастливое заверение немцев, что к новому году они будут в Петерсбурге. Говорилось это с такой уверенностью, слов но иного и не могло быть.Кормили в дороге три раза в день. Утром и вечером давали, В больших картонных стака нах черный кофе и пару кусочков хлеба с повидлом. Днем по хлебку из концентратов. Иногда из ржи, приправленную лу ком, иногда из фасоли или гороха. Хлеба к обеду не полага лось. Еду раздавали медсестры из Красного креста и женщи ны из женского общества. Хотя они и были нашими врагами, но надо отдать должное их организованности. Хотя мы ехали какими-то объездными путями, не было ни разу такого, что бы, во время запланированной остановки, не оказалось го рячей еды. Бумажные стаканы нас очень выручали, так как замотанная мама не подумала о посуде. У нас не было даже кружек. Я уж не говорю о бидоне или кастрюле. Видимо ба бушка была совершенно выбита из седла, так как она тоже не подумала об этом. Ну, а с меня вовсе взятки гладки. Вот, только несколько серебряных ложек мама захватила.
Не успевал поезд отойти от станции, как все было уже съедено, а до следующей еды, оставались долгие и томитель ные часы.
В голову мне, вдруг, пришла неожиданная мысль. Зачем немцам надо было вывозить нас и потом кормить такую ора ву? Ведь в Германии были десятки лагерей с людьми, кото рые не приносили немцам никакой пользы. Неужели только из гуманности? Я имею в виду лагеря для перемененных лиц, в которых жила и наша семья.
Правда, кто-то работал, но это была такая толика.В нашем четвертом вагоне, собрались почти все пушкинские. Рядом с Анненскими, сидела старушка с дочерью и двумя вну ками -девочкой и мальчиком. Девочке было пятнадцать лет, но она была так мала ростом, что еле доставала до плеча своего десятилетнего брата. У девочки были длинные, по пояс, косы и приятный тихий голосок. Звали ее, как и мою маму Маргаритой. За ними сидели две старухи, обе совсем седые и почти беспомощные. У дверей справа, расположилась многодетная семья: отец, мать и пятеро детей. Кроме тех, кого я перечислила, было ещё несколько семей. Но они вы пали из моей памяти. Знаю только, что в каждом вагоне на ходилось около сорока человек.
Разговаривали мало, но о чем бы не шла речь, невольно возвращались к вопросу: куда нас везут? Говорили разное, но, чаще всего упоминали Ригу. Но, скорей всего, это были лишь предположения, так как никто нам ни о чем не гово рил. Добрались мы до Риги чуть ли ни на третьи сутки. Но, простояв на станции часа полтора, поехали дальше. В памя ти остались только станционные постройки, далекие остро верхие крыши и группа конвоированных евреев. У каждого из них, на спине и груди, были нашиты желтые шестиконечные звезды. Много месяцев спустя, до нас дошли слухи, что всех живших в Риге евреев, сожгли в синагоге.
Воистину блаженны детские года. Меня ничуть не огор чало, что мы, вместе с домом, потеряли все, что имели. Правда, никаких ценных антикварных вещей у нас не было. Ни хрусталя, ни золота. Но были какие-то предметы, без ко торых невозможно обойтись в быту. Теперь же, у нас, кроме тряпок, были только книги отца, которые мама берегла мно го лет, как самое ценное. Дома осталось полное собрание энциклопедии Брокхауза и Эфрона - 86 томов, и полная Со ветская энциклопедия. Были и еще какие-то ценные книги. Даже у меня была своя библиотечка, которую с любо вью пополняла мама. У меня даже не было сожаления, что мы покидаем Родину. И неизвестно увидим ли ее снова. Но это и понятно. Взрослые люди, имеющие жизненный опыт и пере жившие нечто подобное, представляют, как трудно начинать жизнь сначала. Мама и бабушка прошли это уже дважды. Тоска по Родине, пришла ко мне позже, через несколько лет. А у мамы была ностальгия все годы, пока мы не верну лись в свое Отечество. Не было у меня и страха за наше будущее, так как я не знала чего можно опасаться. Мной владело, пожалуй, одно только чувство любопытства: куда мы едем, и где наша конечная станция. Неопределенность всегда томительна, даже если не ждешь ничего плохого.
Первая наша остановка с высадкой, была в Шауляе, где мы должны были пройти санобработку. Там нас поместили в бараке не имевшем перегородок на отдельные помещения. Весь он был заставлен двухярусными деревянными койками. Такую мебель мы никогда еще не видели и никак не могли понять предназначение второго этажа. Моя мама сделала предположение, что это для вещей и все с ней согласились.
Санаброботки мы так и не дождались, так как при бане не было женского персонала. Просидев несколько часов в ба раке, мы вновь погрузились в вагоны. Следующая остановка была в Каунасе. Но и там повторилось то же самое. Целую ночь мы просидели в бараке-столовой. Спали, кто как мог: облокотившись за столом, свернувшись калачиком на скамей ке, а некоторые прямо на столах. Кто-то даже пошутил, что стал живым покойником..
За столом, недалеко от меня, положив голову на руки, спала женщина в каракулевом жакете. Раньше я видела ее только мельком, но заметила, что она психически не совсем здорова, и побаивалась ее. Хотя она и спала, ее присутст вие беспокоили меня. Глаза мои слипались, голова опуска лась на руки, но я вновь поднимала ее и косилась на жен щину. Однако сон, все-таки сморил меня. Проснулась я от громких голосов. Около женщины стояли два солдата и смея лись. Один из них, держал в руках лупу и наклонившись над женщиной, что-то в нее рассматривал. Я не могла понять, что происходит, и прислушалась к их разговору.
-Посмотри, какая огромная, прямо, как овца! -воскликнул тот, что держал лупу.
-А бегает то как! - сказал второй смеясь.
-Да их тут целый полк! - удивился первый.
-Пойдем лучше отсюда, пока они на нас не налезли! -предложил второй и они ушли.
По тому, как эти вояки рассматривали вшей, было ясно, что они еще не были на фронте. А мы, вот оказались в роли кроликов.
Утром нас опять повезли в Шауляй. Но хотя женского пер сонала так и не было, нас приняли. Солдаты-санитары осма тривали наши головы и, у кого были вши, брили наголо.
Когда все разделись донага, глазам предстала ужасная картина, знакомые люди превратились в скопище уродов. Верхняя часть туловища была худа до прозрачности. Выпира ли ребра и ключицы. Руки были похожи на плети. И как конт раст - раздутые животы и отекшие от сидения, ноги.
В мыльной, до одурения, пахло хлоркой, было душно и парно. Мыло, похожее на кусок глины, не мылилось. После мытья, пока прожаривалась наша одежда в дезокамере, нам вы дали солдатскую полотняную форму. Одежды всем не хва тало, поэтому давали что-то одно либо штаны, либо рубаху. Мне досталась верхняя часть одежды. Хотя она была рассчи тана на взрослого человека, прикрыть ею грех было невоз можно, а, между нами, то и дело расхаживали солдаты.
После десяти дней пути, пятнадцатого февраля сорок вто рого года, мы наконец прибыли на место своего назначения -город Кониц. Раньше это была Польша. Потом отошла к За падном Пруссии.
Пока мы ехали до лагеря, я всю дорогу рассматривала незнакомый и чужой город. Островерхие черепичные крыши, узкие улочки, мощенные булыжником. И прохожих почти не было видно. И тишина стояла в городе такая непривычная.
Лагерь, куда час привезли, находился на самой окраине города, или вернее сказать за его пределами. Мимо ворот проходила, даже зимой, пыльная дорога, ведущая в деревню. С левой стороны лагеря, почти вплотную, примыкало город ское кладбище. С право виднелись бескрайние пустынные по ля. С четвертой стороны шел крутой спуск к деревне. Место открытое. Между бараками постоянно гулял пронизывающий ве тер, свирепо завывая в проводах. Иногда он доходил до та кой силы, что трудно было удержаться на ногах. Из живой природы, молодые чахлые деревца. В лагере было пятнадцать жилых бараков, две столовые, канцелярия и лазарет. И все это обнесено колючей проволокой. Проходная охранялась вое низированной охраной литовцев. За ворота выпускали только по пропускам начальника лагеря и под конвоем. Бараки, вме сто номеров, носили названия городов: Вена, Линц, Кельн, Эссен, Капфенберг, Карлсруе и т.д.
Одна столовая именовалась Западной Пруссией, вторая Восточной В каждом бараке было двадцать две комнаты. В комнате три - четыре двухэтажные койки, на шесть-восемь человек. Всего, не считая охраны и обслуживающего персо нала, в лагере проживало три тысячи человек. В комнатах, жили и мужчины и женщины, так как почти все были семей ные. Но, если для кого-то это был муж или брат, то для ос тальных чужой дядя.
Утром поднимались по свистку коменданта барака, мы шли в столовую за завтраком, соблюдая очередность бараков. Завтрак состоял из черного кофе, и кусочка хлеба, к кото рому полагалось немного мармелада или маргарина. Хотя пор ции были очень маленькие, первое время, готовили довольно вкусно. Постепенно литовки, работавшие на кухне, обнагле ли, и стали воровать, и наша пища стала совсем несъедоб ной. Многие из лагерных, стали пухнуть. У меня постоянно кружилась голова и мучила слабость. По весне, лишь только появилась молодая травка, ее съедали. Съедены были даже капустные кочерыжки, оставшиеся на грядах с прошлого го да.
В начале лета, когда на поляне за лагерем появился щавель, лагерных женщин посылали его собирать. Сопровождала их повариха немка фрау Тилия. Она была невероятно толста, однако добродушием не отличалась. Пока женщины рвали щавель, она прогуливалась между ними и бдительно следила, чтобы ни кто не вздумал утаить пучок щавеля, сунув его в карман или за пазуху. Если же кто-то осмеливался сделать это, она начи нала дико кричать и ругаться на всю округу, обзывая женщин воровками. Иногда пускала в ход и кулаки.