Через несколько дней я поняла, что без моей помощи маме не обойтись. Пришлось перейти на неполный рабочий день. С утра я ехала на работу. В 12 часов убегала на электричку. Ехала на трамвае. Умывала и причесывала маму. Кормила. Я привозила из дому какой-нибудь домашнем еды, но она все равно ничего не ела.

Опять, как это часто бывает в больницах, не обошлось без по койника. В маминой палате умирала еще не старая женщина. Умира ла в сознании, все повторяя:

-Я не хочу умирать! Не хочу умирать!..

Ходячие вышли из палаты и только мама оставалась свидетель ницей прощания женщины с жизнью.

Продержав маму в больнице около месяца, ее выписали в том же состоянии. И опять замелькали тревожные дни и ночи. Опять, в ожидании скорой, я металась по квартире. Хорошо еще, что все эти тревоги не лишали меня сна. Стоило мне положить голову на подушку, как я, моментально, засыпала. Или верее сказать, куда-то проваливалась, словно теряла сознание.

Говорят: это было бы смешно, если бы не было так грустно. Как-то вечером, собираясь спать, мы о чем-то разговорились с мамой. Не успела она закончить фразу, как я уснула. Проснув шись от ее голоса, я сказала недовольным тоном:

-Ну, что ты меня среди ночи будешь!

-Какая ночь?! Мы же с тобой только что говорили!-удивилась мама.

Как-то я вызвала к маме участкового врача. Заметив мою нервозность, она сказала:

-Чего  уж вы так переживаете? Другим eщe хуже! -успокоила она меня.

-От того, что кому-то eщe хуже, мне не легче! А ей жить ос талось всего несколько дней! -ответила я.

-Откуда вы знаете?- удивилась врач.

-Вижу!

-Ну так и лет ей уже много! -утешила она меня.

А через несколько дней, мамы не стало...

Я вызвала скорую, уже третью в тот день. Приехал симпатич ный молодой мужчина. Давление у нее упало и он не стал ее ко лоть. Вернувшись в гостиную, он сел заполнять листок обследова ния. Потом решил еще раз взглянуть на маму.

-Она умерла, -проговорил он вернувшись.

В последние дни, каждый ее приступ, казался мне критическим и я, холодея от страха, ждала ее конца. Я думала, что когда это произойдет, меня хватит удар. Нервы больше не выдерживали.

Приветливо улыбнувшись мне, врач ушел. Но я не потеряла со знания, не упала, забившись в судорогах, не зарыдала. На мое удивление, реакция оказалась противоположной. Я, в буквальном смысле ощутила, как с моих плеч свалилась огромная непосильная тяжесть. В один миг пропали все страхи. Больше нечего было боя ться. Не надо было ждать скорой. Я, даже друзьям, постеснялась рассказать о своих ощущениях. Боясь, что они посчитают меня  бесчувственной. Лишь потом я поняла, что это была защитная реа кция нервной системы. Исчезла причина страха, исчез и страх. Первый раз, за много месяцев, в душе наступило спокойствие.

Плакать я стала только через два месяца. И плакала везде и всюду: дома, на работе, в транспорте. Мамина смерть стала для меня полной трагедией. Мы  были с ней душевно так близки,  что потеряв ee, я ощутила будто она унесла с собой мою половину. Я не представляла себе, как буду жить без нее. Мне трудно было, вот так, исключить ее из своей жизни. Я всегда рассказывала ей и хорошее, и плохое. Все что видела, слышала и узнавала. А, в ответ, всегда было понимание, участие и интерес. Даже еще пос ле ее смерти, на какое-то мгновение забыв, что ее уже нет, ду мала:– вот, об этом, надо будет рассказать маме. Это будет ей интересно.

Конец маминой жизни был трагическим и похороны оказались трудными. Я собиралась подхоронить маму в папину могилу, но кладбищенское начальство было возмущено тем, что к писателю Беляеву хотят "кого-то" подхоронить. Помогли мне Исполком го рода Пушкина и «Общество охраны памятников».

Очень горячее участие приняла Валентина Павловна Мадмсон. Она тоже была членом "Общества Охраны памятников". Но мы, кро ме того, были с ней знакомы. Очень милая, отзывчивая женщина. Она умерла два года назад. Светлая eй память. Когда я собира лась на кладбище, то обычно заходила к ней и онa ехала вместе со мной. Конечно, проще было похоронить маму рядом, но я боя лась, что не смогу достать памятник. А тогда это была пробле ма. Теперь очень жалею, что не сделала этого. Даже некоторые поклонники отца были возмущены тем, что к писателю Беляеву подхоронили его законную жену.

Из-за болезни мамы, я редко бывала на кладбище. У отца не было даже ограды. После смерти мамы, у меня осталось еще неско лько не использованных дней, взятых за свой счет и я сидела до ма. Состояние души было удивительно спокойное и даже благост ное. Ничего не тревожило, не беспокоило. Будто ничего и не слу чилась трагического. Как я уже говорила, слезы пришли потом. Хорошо, что я еще работала. На работе мне было некогда придава ться горю. Потом бежала. Бегала я после маминой смерти еще не меньше года. Занималась домашними делами и, как всегда, прова ливалась в спасительный сон. Работать мне до пенсии оставалось ровно два года.

Казалось, что я делаю для мамы все, что от меня зависело. Но, когда она ушла, меня стало мучить угрызение совести, что я ей чего-то недодала. Порой бывала не сдержана, даже груба. Конечно, все это объяснялось, как физической, так и психичес кой перегрузкой моей нездоровой нервной системы. Железо, и то ломается. Но теперь, меня это не утешало. Чувство было таким сильным, что почти не уступало чувству утраты. Знакомые, как могли, утешали меня, уверяя, что я была хорошей дочерью и уп рекать себя мне не за что. Но боль жила. Эту боль, тоску и грусть я выражала стихами:

 

Тебя я часто вспоминаю,

Когда за трапезу сажусь.

Налить сейчас бы маме чаю –

За кружку я твою берусь,

Но чай тебе уже не нужен-

Ты не попросишь повторить.

И свой обед, и поздний ужин,

Теперь мне не с кем разделить.

Тебя я часто вспоминаю,

Когда хороший фильм смотрю

И с возбужденьем восклицаю,

Сама с собою говорю…

 

А еще был написан романс, на мотив старинного романса.

 

Ты не молчи, ты не молчи,

Сними с души моей смятенье.

Молю тебя ты не кари –

Казнить себя- мое мученье!

Ко мне вернись, Ко мне вернись!

Как-будто не было прощанья.

Иль хоть приснись, ты мне приснись,

Во сне я буду ждать свиданья.

Не говори, не говори,

Что не найти слова прощенья,

Меня прости, меня прости,

Прошу я только лишь забвенья.

                   30 сент.85г.

                 

                   ЧАСТЬ 18

                     Дела

 

Однажды, мне позвонили из редакции журнала «Терминатор» и просили откорректировать очерк об отце, написанный каким-то маститым писателем к рассказу отца «Голова профессора Доуэля», впервые опубликованного в журнале «Следопыт» в 1925 году. Поехала. В редакции мне дали текст на нескольких страничках. Начала читать. Было похоже, что автор, когда-то прочел мои вос поминания и порядком их подзабыв, написал как Бог на душу по ложит. Что ни фраза - ошибка, вымысел, неточность. Сперва я ис правляла, но, очень скоро, взбунтовалась и сказала редактору, что не вижу смысла исправлять подобный текст. Тем-более, мне. Так что, если им нужен очерк, я его напишу сама.

Редактора это вполне устраивало, а вот его заместитель поче му-то отнесся к моему предложению с неудовольствием. Видимо, автор был его хорошим знакомым. Он сказал, что очерк написан хорошим писателем. А потом, брюзжа, добавил, что все родствен ники известных людей вечно недовольны написанным. Редактор за ступился за меня и сказал, что, если материал не соответствует истине, то родственники вправе быть недовольными. Когда я ухо дила, зам редактора бросил мне вдогонку:                           -Посмотрим, что там у вас получится…

Главный редактор выбрал правду и мой очерк был опублико ван. И дело тут не в самолюбии или честолюбии, а в истине, так как честнее и правдивее меня, не может написать ни один посто ронний человек. Вольно или невольно, каждый пишущий, добавляет что-то от себя. Высказывает какие-то догадки, делает свои выво ды, чаще всего неправильные. А читатель принимает все это, как истину.

Последний год моей работы, казался мне самым длинным, почти бесконечным. Выхода на пенсию я ждала как манны небесной. Пока работала, у меня вечно не хватало времени на мои любимые заня тия. Назвать их просто хобби, я не могу, так как для меня это слишком серьезно. Особенно литература. А с возрастом, потреб ность писать, становилась все сильнее. Иногда мысли-образы так одолевали меня, что мешали работе. Я не могла сосредоточиться. Радовалась, когда в работе появлялось «окно». Сразу доставала бумагу и принималась писать. Впрочем, не всегда. Моя Муза бы ла капризной особой. Она приходила и уходила, когда ей заблаго рассудится. Писать хотелось именно во время работы или при ка ком-то неотложном деле. А когда я, наконец, освобождалась, она внезапно, улетала...

Однажды, кто-то из писателей, выступавших на радио, расска зывая о своем творчестве, говорил, что никогда не ждет вдохно вения, а просто садится и пишет. Видимо, у каждого творческого человека все по-своему. Я никогда не могла ничего делать без вдохновения. Даже белить потолок. Наш преподаватель в ИЗО Алек сей Васильевич говорил, что надо просто приучать себя к еже дневной работе. Все мы, ученики, были с ним не согласны.

Когда не было вдохновения, ничего не получалось. Весь урок только сидишь и трешь резинкой. Нарисуешь и снова стираешь… То же и с литературой. Если не было вдохновения, можно было и не садиться за стол. Сколько не сиди, ничего не родишь!

С приближением  столетнего юбилея отца, все чаще появлялись очерки о нем, иногда вспоминали его и по радио. И опять не об ходилось без фантазий.

Большинство женщин, выходивших на пенсию, при проводах пла кали. Не знаю, что их огорчало. То-ли работа была частью их жи зни, с которой они вынуждены были теперь проститься. То–ли боя лись почувствовать себя ненужной и бесполезной. Или еще что-то такое, о чем я не догадывалась. Что касается меня, то в предв кушении свободы, я ликовала и радовалась, что начну новую жизнь, совсем не похожую на ту, которую до сих пор вела. Я и на фотографии, сделанной в день моего рождения на работе, радо стная и даже смеющаяся. Я не могу сказать, что работа опротиве ла мне, но и жалеть было не о чем. Хотя я никогда не была бе залаберной, несобранной, меня всегда угнетали режим и несвобо да. Нам, только пару лет до моего увольнения, разрешили выхо дить в обеденное время за ворота. Да и к своему начальству, я не испытывала особей симпатии.

К несчастью, я была, по своей природе совой. И к раннему вставанию, так за всю жизнь и не привыкла. Когда бы я не лег ла, мне всегда было трудно вставать спозаранку.

В марте месяце, исполнялась сто лет со дня рождения моего отца. Во знаменование этого, журнал «Уральский Следопыт» опуб ликовал очерк из моих воспоминаний. А так же вышел сборник «Синяя дорога», выпущенный Лен.изд. «Детская литература». Кро ме того, вышел сборник «Фантастика-84», о котором я уже упоми нала. Перед его выпуском, мне прислали гранки. Прочитав текст, я пришла в ужас от равнодушия, безответственности и небрежно сти корректоров и редакторов. Хотя до этого биография отца ни когда не публиковалась, редакция сочла себя вправе урезать ее. Я насчитала 16 купюр! Но, самым возмутительным было то, что из текста "выдергивали" всё и как  попало, не обращая внимания на смысл. А потому, некоторые абзацы, повисли в воздухе, так как ни перед ними, ни ниже, их ничего не связывало. Единственное, что мне оставалось, это вычеркивать фразы, ставшие ненужными. Я была возмущена до глубины души и написала письмо Главному редактору, выразив свое «фэ». Я сказала, что от такого солид ного издательства, не ожидала такой небрежности в отношении текстов. Конечно, это нельзя было уже исправить, но я не могла промолчать.

Совсем забыла упомянуть, что из-во «Детская литература» вы пустила чудесный пятитомник произведений отца. Переплет под ко жу. Причем, каждая книжка, другого цвета. А надписи золотом. Хорошая бумага. И, что бывает не часто, хорошего качества порт рет. Большинство его книг, выходило без фотографий. Этот пяти томник получали за макулатуру, что навряд ли польстило бы авто ру.

Недели за две или за три, до юбилея отца, я получила два приглашения на торжества. Одно из Московского Союза писателей, а второе из Смоленска. Надо было брать несколько дней отпуска за свой счет. Моя непосредственная начальница и нач. сектора, ничего не имели против, понимая, что столетний юбилей, впро чем, как и другие юбилеи, бывает только один раз в жизни. А вот, главный начальник нашего отдела, видимо, испытывал удово льствие от сознания своей власти, намеренно тянул с разрешени ем. Я ходила к нему на поклон каждый день, но он от ответа ук лонялся. Спрашивал, всю ли я работу закончила. Потом говорил: – ладно, мы посмотрим… Там видно будет…

Причем, если бы я даже не закончила своей работы, ее могла сделать другая сотрудница. Думаю, что он это знал, но упорно мурыжил меня.

Сперва, мне нужно было ехать на торжество, в Москву, а по том в Смоленск. В Москву мне не удалось съездить, так как от волнения у меня подскочило давление и мне дали больничный. Но в Смоленск, я все же попала.

Из Ленинграда, кроме меня, ехал поэт Всеволод Борисович Аза ров.Литературовед Евгений Павлович Брандис, писатель Александр Иванович Шалимов и еще кто-то. На столетний юбилей, приехали и московские писатели. Я предполагала, что мне придется высту пать и так волновалась, что у меня вновь подскочило давление и ко мне вызывали "Скорую".

В первый день я и еще кто-то, выступали в каком-то конференц зале. Видимо, в Смоленске, писатель Беляев пользовался большим уважением, чем в Ленинграде. Народу собралось полный зал. Встре тили меня очень приветливо и радушно. Слушали с большим внима нием и дружно хлопали.

Забыла сказать. Перед этой встречей, было открытие мемориа льной доски на доме, где когда-то была редакция газеты, в кото рой отец подвизался в качестве заведующего театральной рубрики Но, так как я плохо себя чувствовала, это событие пропустила.

Вечером, для нас приезжих, устроили ужин. Я была единствен ной женщиной. Со мной никто не разговаривал и вообще не обра щал на меня никакого внимания. Вмешиваться в их умный разго вор я не стала. Мне очень хотелось просто побродить по Смолен ску, познакомиться с местами, где когда-то, очень давно, жил мальчик Саша. Потом, лицеист Александр. И, наконец, присяжный поверенный Александр Романович Беляев. Но из этого ничего не получилось. После ужина, мы разошлись по комнатам. На другой день я выступала в детской библиотеке. А вечером, мы уже воз вращались в Ленинград. Неожиданно, к поезду, пришла сотрудница Краеведческого музея Вера Витальевна Тимина и принесла мне, на дорогу, всяких вкусных вещей. Это было уж совсем по-родственно му! Спасибо ей еще раз. Мы с ней познакомились заочно, еще до юбилея, а потом стали переписываться.

За наши выступления, нам, сколько-то заплатили. Я этим была страшно удивлена и только теперь оценила «уважение» писателей, к своим собратьям. Раньше, слушая по радио о каких-то юбилеях, на которые съезжались писатели, я была так наивна, что предпо лагала, будто они приезжают по зову сердца, на свои деньги. А оказалось, что они склоняли свои головы не бескорыстно. Меня это очень огорчило. Значит, не будь этих денег, не было бы на юбилеях собратьев по перу. И мне было совестно, что выражение моей любви к отцу, тоже было оплачено.

После возвращения из Смоленска, меня пригласили выступить в Доме Писателя. Сотрудники нашего института, каким-то образом, достали на вечер билеты. И я, глядя в зал, видела знакомые ли ца.

Потом было мое выступление в Технологическом институте. За этим, Краеведческий музей  города Пушкина. Кажется я, наконец, стала осваиваться с ролью выступающего. До этого, я никогда ни где не выступала. Мне нравилось, что меня внимательно слушают и даже аплодируют.

Двадцать четвертого сентября 84 года, как раз в день смерти мамы, моя клетка распахнулась и я вылетела из нее с радостно трепещущим сердцем.

                    Часть 19

 

               ВПЕРЕД К НОВОЙ ЖИЗНИ!

 

Незадолго до своей смерти, видимо предчувствуя ее приближе ние, мама обратилась к нашей соседке Тамаре Александровне с просьбой – не оставлять меня после ее смерти. Просьба была под сказана явно не здравым смыслом. Тамара Александровна была ста рше меня на целых десять лет. Причем, сердечница и гипертоник. Ей ли было меня опекать?! Но, видимо, уходила мама не с легким сердцем, зная, что меня будет некому опекать. О своей племянни це, она почему–то не подумала. Мы в то время были как–то не очень близки и я не могла себе представить, что Эля будет обо мне заботиться и даже помогать.

Тамара Александровна приняла мамину просьбу в буквальном смысле. Она стала звонить мне ежедневно, справляясь о самочув ствии и настроении. Спрашивала о моих планах – не собираюсь ли я куда-нибудь съездить. И, если соберусь, сообщила ей об этом заранее. Другой, на моем месте, наверное, был бы доволен таким вниманием, а меня это стало раздражать. И я, взорвавшись, ска зала, что не собираюсь этого делать.

-Но почему? – удивилась она.

-Да потому что, мне достаточно и того, что я всю жизнь была на коротком поводке!– выпалила я. Высказав эту мысль, я вдруг ощутила, какую тяжесть несвободы несла много лет. Причем, двой ную. Ведь за мной много лет наблюдало НКВД. Я подумала о том, что, пожалуй, кроме как в детстве, никогда не была свободна. Впрочем, если разобраться, полной свободы вообще не существу ет. Мы всегда от кого-то и от чего–то зависим.

К тому времени, когда я вышла на пенсию, мамы не было уже два года. Острое чувство утраты несколько сгладилось и я с но вым воодушевлением ринулась в мир познания. Слава Богу, в на шем городе всегда есть что посмотреть. Одна выставка сменяет другую, только вертись!

За несколько пенсионных лет я, наверное, побила все рекорды любознательных. Живопись, керамика, цветное стекло, фотоколла жи.Какие–то абстрактные композиции, понять смысла которых было невозможно. Паноптикум восковых фигур… Однажды, я попала на вы ставку рисунков шизофреников! Это может показаться странным,  но их рисунки были более понятными, чем шедевры Кандинского и Малевича. Художники, видимо, пытались поразить зрителей, а бо льные люди рисовали то, что они чувствовали и старались выра зить это графически. Хорошо или плохо они рисовали, каждый ри сунок говорил или даже кричал о безысходности, подавленности и одиночестве, судя по исполнению рисунков некоторых больных. Были они профессиональными художниками. Например, изображение сверху, в очень сложном ракурсе, узкая высокая комната без окон и дверей, посреди которой стоит маленькая фигурка. Лицо человека поднято вверх, словно он пытается найти выход. Или, например, клубок толстых отвратительных змей, из которого тор чат человеческие руки, ноги и головы. Лица искажены страхом. Нарисовано это было вполне профессионально и очень убедитель но. Но что меня удивило, на многих рисунках были изображены че репа. Причем, не просто как анатомический предмет, а у каждого черепа было свое выражение «лица». Но, во всех случаях, это бы ла угрожающая злоба и даже ярость. Можно себе представить, что испытывали больные, рисуя свой страх!

Мои посещения выставок, перемежались поездками за город, ес тественно, с фотоаппаратом, который был моим единственным спут ником. Очень редко удавалось уговорить на прогулку кого-то из знакомых. У всех были всегда какие-то неотложные дела, хотя все они выражали желание съездить со мной.

Первое время я ездила, преимущественно, в Пушкин. Это была моя малая Родина. Мое детство, подруги и друзья. Потом как-то незаметно, я переместилась в Павловск. Павловский парк был раз бит по плану, но так искусстно, что все его прелести казались природными.

Кроме фотографии, я по-прежнему занималась различными поде лками. Из соломки, перьев, коры и других подручных материалов. Ну и,конечно, писала рассказы и рассылала по разным редакциям. К этому моменту пишущих развелось по всей вероятности слишком много и отвечать всем просто не было времени. Если по началу мне отвечали что-то вроде того, что мои рассказы не подходят по профилю журнала. Или просто: «Ваш рассказ нас не заинтере совал»… То потом, просто перестали отвечать. Между тем, мои знакомые, которым я читала свои рассказы, продолжали меня убе ждать, что я талантливый человек и возмущались тем, что меня не печатали. Я была, словно между двух огней. От того, что ме ня редко публиковали, закрадывалось сомнение в своих способнос тях. Несколько раз, я пыталась бросить свое сочинительство и смириться, что из меня так и не получилось писательницы. Но потребность выражать свои мысли, всегда оказывалась сильнее сомнений.

Когда приходило вдохновение, я не думала, для кого я пишу, так как просто не могла не писать. Правда, дважды, была соста вителем сборников отца– пятитомника «Детская литература»1983г.

И сб. «Последний человек из Атлантиды». Лениздат, 1986г. К ним же, были написаны мной очерки. Но подобное творчество не приносило мне удовлетворения. Просто я исполняла свой долг.

Кто-то, совсем недавно, высказал предположение, что я посвя тила свою жизнь творчеству отца. Но это не так. Во-первых, я не считала, что такой известный писатель, как отец, нуждается в популяризации. А, если и писала о нем довольно часто, то по тому, что считала: если не я, то кто же? К тому же, я предпочи тала писать предисловия или послесловия сама, только бы кто–то вновь не плел басен о писателе Беляеве. Конечно, библиографи ческих обзоров, я писать не умела и предоставляла делать это другим.

Равнодушно относиться к искажению фактов я, как и мама, не могла. Потому и «рвалась», что могла делать сама. Кроме того, для меня гораздо большее значение имело мое собственное твор чество.

Отцу тоже, иногда, возвращали его рукописи. Я не знаю, как  он на это реагировал. Для меня же каждый раз был подобен удару грома. Возможно, что я так бы и утвердилась в роли графоманки, если бы ни Галина Георгиевна Бунатян, автор известной книги «Город Муз», которая помогла мне поверить в собственные силы. За что я ей очень благодарна.

Какой-то промежуток времен, года три или четыре, я ощущала себя вполне благополучной. Самое главное, что моя Душа посто янно трудилась. Вставая и ложась, я продолжала думать о том, чем в это время занималась. Но иногда вдохновение вдруг про падало, и я ощущала, словно потеряла что-то очень дорогое, без чего не могла жить. Я всегда была нетерпелива и, если хотела чем-то заняться, то это должно было быть здесь и сейчас!          Ожидание творческого вдохновения было мучительным. Я очень боялась, что этот дар может покинуть меня совсем. Пыталась от носиться к этому более терпимо, занимаясь чем-нибудь другим.

Неврастению у меня признали еще при жизни мамы. Особенно трудным был неврастенический рассвет (медицинский термин),ког  да проснувшись, думаешь с ужасом о начале нового дня. О том,  как его прожить и пережить.

При маме я держалась только на долге, зная, что я не могу чего-то для нее не сделать. Хоть вались с ног, но делай! После ее смерти, я стала понемногу приходить в себя. Но болезнь лишь дремала в тайниках моей души. А, когда пропало из продажи ле карство, без которого я не могла обходиться, мне опять стало хуже. Я еще пыталась держаться на уровне той жизни, которую из брала, но это получалось плохо. Я продолжала ездить в пригоро ды, фотографировала, но увы… Мой мир словно поблек.

Поднося к глазам фотоаппарат, я смотрела в видоискатель и не находила ни единого интересного кадра. Куда бы я не поверну лась, я видела только серую обыденность. Это были просто дере вья, кусты и пруды, которые ничего не выражали…. Если уже с утра мне было муторно, то я всюду возила это состояние собой. С ним и возвращалась.

Меня раздражало, если на эскалаторе или в электричке кто-то меня касался. Мне не нравились встречавшиеся мне лица. Не нра вилось то, как они были одеты. Лица, голоса… Как-то, приехав в Пушкин и бродя вдоль прудов, которые очень любила, я вдруг по думала: –Зачем я здесь? Что делаю?

Другие лекарства мне не помогали и я, словно растение, с каждым днем, увядала. Правда, моя врач говорила, что появилось много хороших лекарств. Но, все они были очень дорогими и я не могла себе позволить лечиться ими.

У меня пропал аппетит. Но меня это совершенно не волновало. Я просто не ела и все. К пище было полное отвращение. Я перес тала куда–либо ездить и в конце–концов слегла. Я лежала и, как мне казалось, ни о чем не думала. Если и были какие-то мысли, то они, словно облака, проплывали где-то надо мной, ничего не оставляя после себя…

Я не читала, не писала писем, не звонила по телефону. Иногда, просто по привычке, включала телевизор. Минут пять смотрела на чью-то, очень далекую, не совсем понятную и не касающуюся меня жизнь. Потом, равнодушно, выключив его, вновь ложилась на диван.

Иногда, мне кто-нибудь звонил, но это меня не развлекало и не выводило из состояния безучастности и равнодушия. Сказав не сколько слов в ответ, я вешала трубку, вновь принимаясь изу чать потолок. Люша, дочь Ольги Антониновны, настоятельно сове товала мне обратиться в психоневрологический диспансер к психо терапевту. Она говорила, что нельзя, вот так валяться, ничего не предпринимая.

–Ты же можешь вообще свалиться! –пугала она меня.

-А я и так уже лежу… -отвечала я равнодушно, ощущая себя уже в каком-то ином пространстве.

Другие знакомые, наоборот, остерегали меня, пугая тем, что меня возьмут на учет и я окажусь в роли белой вороны, изгоя. Как я потом убедилась, предупреждения были не безосновательны. Но тогда, меня ничего не пугало. Было просто трудно встать и куда- то идти. И я, не возражая ни тем, ни этим, продолжала лежать. Естественно, что в таком состоянии, я не могла писать.