В проходной Бёлерверке, где мы работали, стоял автома тический контролер- компостер. Проходя на завод, мы должны были пробить на своей карточке время. Стоило большой стрел ке часов перевалить за цифру двенадцать, как компостер про бивал уже следующий час, и отработанное время автоматически сокращалось. Потом эти карточки обрабатывались и по ним на числялась зарплата, за минусом опоздания.

Во время войны, на Бёлеровский завод, в принудительном порядке, были направлены домашние хозяйки, которые должны были отработать определенное количество часов. У них был пятичасовой рабочий день. Их труд невозможно даже сравнить с работой наших женщин во время войны. Никакого задания они не получали и попросту отбывали свое время. Стоило разлади ться их станку, как они сейчас же усаживались где-нибудь в уголке и принимались за свое любимое вязанье.

  На заводе, кроме нас и местных жителей, работали рус ские военнопленные. На работу и с работы их водили под кон воем, но по заводу они ходили свободно. С некоторыми мы по знакомились и узнали о их тяжелым житье. Один, еще совсем молоденький паренек, сделал мне стальное колечко с печаткой в виде сердечка. Колечко было сделано очень искустно, почти ювелирно. Я носила его до тех пор, пока оно не стало мне ма ло и все вспоминала парня, которого, как и нас, судьба заб росила на чужбину. Ни он, ни я ещё не знали, какие лишения ждали нас впереди.

  К концу сорок четвертого года все чаще стала выть сире на, пролетали самолеты, но бомбили редко. Наше училище нахо дилось на пятом этаже. Лифт не работал, перил не было, а лестница была крутая. Несколько раз, спускаясь вниз, я осту палась и чуть не падала, чудом удерживаясь за сетку лифта. А потом мы сидели в сыром, холодном убежище, прислушиваясь к гулу пролетавших над нами самолетов. Читаю запись от две надцатого октября сорок четвертого:

  "Что-то  очень основательно взялись за Австрию. Наше счастье, что пока только пролетают мимо. Их цели Вена и Грац. (В этих городах, стояли ракетные установки Фау-I и Фау-2).Сидишь и думаешь: "наши-то двигаются к нам, а что ес ли немцы куда-нибудь увезут нас, и мы не попадем к своим?!" Немецкая пропаганда работает во всю, но я ничему не верю. На домах наклеены плакаты, изображающие русского солдата в виде кровавого паука. А в голове одно -скорее бы на Родину, домой!"

  Мама, видя, что я пишу дневник, предложила мне, ради истории, записывать блюда, которыми нас кормили. И вот я пишу в конце декабря: "К ужину дали такое месиво: фасоль, макароны, лапша, картошка и мука. На другой день то же са мое, но с добавлением капусты".

  Вообще, кормить нас стали все хуже и хуже. В желудке постоянно была пустота. По выходным, а иногда и в будни, не столько ради развлечения, сколько ради того, чтобы сокра тить время между ужином и завтраком, бегали в кино. Но о голоде забыть было невозможно. Даже во время сеанса, мысли возвращались к ожидавшему ужину. Билеты в кино стоили сущий пустяк -двадцать-тридцать пфенигов, которые мы могли зара ботать. Правда, за вычетом питания, оставался такой мизер, что его только и хватало на билеты в кино да на покупку ка ких-нибудь мелочей вроде пуговиц или ниток.

  На питание, нам выдавали талоны. Тем, кто работал, ста вили печать для заводской столовой, но и там обед ничем не отличался от лагерного. Когда удавалось купить свежих огур цов, старались свой обед сэкономить, заменив его подножным кормом. А вечером получить сразу обед и ужин. В таких случа ях, я брала на работу маленький кусочек хлеба и несколько огурцов. Все это я съедала на своем рабочем месте, во время обеденного перерыва, что очень не нравилось моему начальни ку. Возвратившись из столовой, Крахер возмущенно восклицал, распахивая при этом окно:

  -Опять здесь пахнет зеленой лавкой! И добавлял: -на за воде есть столовая, вот и ходи туда обедать!

  Чтобы не выслушивать его замечаний, я вынуждена была уходить со своим обедом на улицу. Там, среди каких-то метал локонструкций, я и устраивалась вместе с нашими девочками. После Германии, мы долго не могли привыкнуть к виду мужской австрийской одежды. Здесь были очень распространены кожаные шорты на лямках с вышитой перекладиной. На детях это выгля дело естественно, тогда как на взрослых и даже пожилых муж чинах, казалось просто неприличным. Нередко на улицах горо да можно было встретить спешащего мужчину с портфелем под мышкой, в шляпе и...с голыми, иногда костлявыми, волосатыми ногами. Шорты были сшиты из выворотной кожи, очень прочные и долговечные. Носили их по много лет, в следствии чего, из бархатистых, они становились блестящими и словно железными. Остальная часть одежды была вполне приличная - зеленая или серая тирольская курточка с костяными пуговицам, шляпа с фа заньим пером или кисточкой из конского волоса. Женщины, в основном, ходили в обыкновенных повседневных платьях. Но иногда, по воскресеньям, на них можно было видеть национа льную одежду -однотонный сарафан, белую блузку с пышными ру кавами, украшенными кружевом, передник из красивой блестя щей ткани и белые гольфы. Такие же гольфы носили и мужчины. В холодную погоду, на многих были короткие плащи из зелено го сукна, с прорезями для рук.

У жителей окрестных селений, приходивших в город за по купками, были маленькие четырехколесные тележки с деревян ной ручкой. Почти около каждого магазинчика, стояли деревян ные подставки для велосипедов. Никакого пассажирского тран спорта в городе не было и все, кто мог, передвигался на ве лосипедах. Нередко это были уже преклонного возраста женщи ны, приезжавшие из окрестностей. На богажнике у них стояла корзина или рюкзак.

Все двери частных магазинов были с дверными колокольчи ками. Стоило открыть дверь и раздавался приятный мелодичный звон. Заходя в магазин, было принято здороваться. В лагере нас учили приветствию "хейль Гитлер". Такое указание было дано по всей Германии. Но Австрийцы, вместо этого, произно сили свое исконное "грюс готт", что означало слава Господу. Когда их называли немцами, они очень сердились, считая, что к немцам они не имеют никакого отношения.

  Хотя комнатки в лагере были очень маленькие и тесные, наши родители не лишали нас возможности общаться со сверст никами, разрешая приводить к себе друзей. Играли в почту, в откровенность, в газету. Хотя и по-детски, но уже влюбля лись.

  В ту пору я еще не писала, но во мне уже зрела тяга к сочинительству. В мозгу проносились какие-то образы, а сер дце трепетало от неясного предчувствия любви. Я не помню, где были мои подруги, но я почему-то уходила в горы одна. Хотя никаких криминальных случаев не происходило, бабушка не уставала напоминать мне, чтобы я не ходила в лес одна. Чтобы не волновать ее, я говорила, что иду с подругами. У меня было свое заветное место в лесу. Недалеко от подножья горы росла развесистая черемуха. Я забиралась на нее и, удобно устроившись, принималась то-ли мечтать, то-ли сочи нять. Мои собственные фантазии переплетались с виденным в кино. Все это протекало на фоне лесных запахов. Особенно я любила запах черемуховых листьев. Растерев между пальцами, я с упоением вдыхала его. А потом, в течение всей жизни, увидев черемуху, неприменно, срывала листок, растирала его и, тотчас переносилась в свою юность, на черемуховое дере во.

Вообще я была трусихой и мне было немного тревожно от того, что я в лесу совсем одна. И, тем не менее, я продол жала ходить в горы. Один раз я встретила в лесу мужчину, шедшего куда-то без дороги. На мое счастье, хотя я еще не понимала, что могло мне грозить, он не обратил на меня вни мания и продолжал свой путь.

  Однажды, когда я гуляла со своей подругой, мы вышли на поляну, на которой неожиданно увидели полевую кухню. При ней был только один молодой мужчина. Не помню, в чем он был одет. Кажется в Форму, но без погон и отличительных знаков. Он признался нам, что он итальянец. Хотя по-немецки гово рил очень уж хорошо. Мы тоже представились. Когда мы уходи ли, сказал, чтобы мы пришли снова, что он даст нам хлеба. Он не обманул. Когда мы явились, протянул нам буханку круг лого хлеба. Странная какая-то история. Но так было…

  Как-то Лала Анненская уговорила меня съездить в Грац. Туда, где стояли ракетные установки. Поехали просто так, из интереса. Города совсем не помню. В памяти осталась только столовая, в которой мы что-то ели. Я несла еду на подносе, но у меня все плескалось. И тогда Лала, взяв у меня поднос, с профессиональной ловкостью, держа его почти на уровне го ловы, пронесла через весь зал. Пока мы там бродили, несколь ко раз объявляли тревогу и нас куда-то загоняли. Выли сире ны. Было очень тревожно и я с радостью вернулась в Брук.

Хотя Австрия была тоже чужбиной, и мы были подневоль ными и кормили нас плохо, воспоминания о Бруке, у меня светлые. И все дело было в чудесной природе и относительной свободе. Увидев горы однажды, я полюбил их навсегда. Что мо жет быть прекраснее леса и гор?! Я их не променяла бы даже на море!

Наступил канун нового тысяча девятьсот сорок пятого года. Вечером, в столовой, были организованы танцы. На ак кордеоне играла местная женщина. В Германии, в основном, на аккордионах играют женщины. Ужин был праздничный, с куском кухена. Несмотря на неуверенность в завтрашнем дне, люди ве селились. Каждому хотелось верить, что новый год принесет мир, а с ним и возвращение на Родину.

  Я отыскала глазами подругу. Она танцевала и на меня не обратила внимания. И вообще, моего появления никто не заме тил. От этого стало до боли обидно и я вернулась в барак. Бабушка лежала на кровати одетая, а мама уже спала. Спазм сжал мне горло и я, ничего не объясняя, вышла на улицу. Все окна были закрыты светомаскировочными шторами и, если бы не луна, вокруг царила бы непроглядная темнота. Но небо в эту ночь было совсем безоблачно и даже прозрачно. Незнакомые со звездия холодно смотрели на меня с высоты. Я обошла послед ний барак и остановившись возле ограды, стала, сквозь сле зы, смотреть на гору. Ее вершина, покрытая снегом и освещен ная луной, светилась. На светлом снежном фоне, резко черне ли полосы саженого леса. В этот миг мне казалось, что я совсем, совсем одна на белом свете… Видимо это было предчув ствием нависшего над нами злого рока.

  Перелистывая страницы дневника, и не находя нужной мне информации, я досадую на себя. Многие записи сделаны небреж но, отрывочно, от чего всегда что-то остается недосказан ным. Но, чего, собственно говоря, я жду от пятнадцатилетней девчонки? Мировые проблемы меня не интересовали. Да и писа ла я не для истории и не для потомков. Вот запись от четвер того января сорок пятого года:

"Не везет мне с подругами! Подружилась с Лидой Мелис, а она уехала в Редфельд. А сегодня, в час тридцать, уезжает моя новая подруга Рита Яйте, в далекую Бёмише Лейпа!"...

Насколько я помню, из Брука никого никуда не отправля ли. Так к кому же поехали мои подруги? Вспомнить по этому поводу ничего не могу. По всей вероятности, в каком-то дру гом лагере, у них были родственники, с которыми они хотели соединиться. Или нашли какую-то родню среди эмигрантов. Такие случаи уже были. К родственникам, жившим в Германии, отпускали беспрепятственно.

Постоянно перемещая нас из одного лагеря в другой рас пихивали по разным городам. Так некоторые наши знакомые по первому лагерю, попали в Зальцбург, Нейштадт и еще в ка кие-то города, названия которых я уже не помню.

Семнадцатого марта такая запись: "Тревоги каждый день по пять-шесть часов, с десяти-одиннадцати утра, до четы рех-пяти.

  Семнадцатое марта, воскресенье. Тревога была очень ко роткой. Прилетали наши истребители, строчили из пулемета, никто не пострадал. Теперь наши наведуются чаще.

Двадцатое апреля. Распоряжений никто не давал, но все ждут эвакуации. Пакуют вещи. Одни ждут русских, другие бо ятся. В Бруке заминированы все мосты. А водоочистные соору жения уже взорваны, и когда идешь на работу, надо обходить целый квартал. За первым бараком солдаты что-то роют, воз можно, собираются заминировать наш лагерь"

Газеты мы не покупали. Радио у нас не было, но новости откуда-то доходили. Двадцать восьмого апреля пишу, что рус ские и американцы вошли в Берлин. И, после нескольких стро чек личной информации, еще: "Русские от нас в тридцати кило метрах. Скорее бы, надоело!"

  Утро пятого мая, встретило нас удивительной тишиной. Прошел полдень, а тревоги все не было. И вдруг разнеслась весть - Австрия капитулировала! Кто-то вспомнил, что со вчерашнего дня не видел никого из лагерного начальства. Решили заглянуть в кабинет начальника лагеря. Его там не оказалось. Не было и Прусского таракана, как мы называли бухгалтера и завхоза, который вечно, всюду совал свой нос.      Меня охватило какое-то странное чувство свободы и нео пределенности. Одна власть сбежала, другая еще не пришла. Но заниматься самоанализом не было времени. Кто-то из ребят крикнул, что русские полицаи, жившие в бараке рядом с на шим лагерем, "драпанули" и все побежали смотреть. Мама с ба бушкой не успели мне и слова сказать, как меня и след про стыл. Зачем я побежала туда, сама не знаю. Должно быть, сра ботало стадное чувство.

Барак встретил нас тишиной. Все двери были открыты, но вещи лежали на своих местах. Комнаты большие, не то что наши каморки. И вещей много. Бегство было, видимо, таким стремительным и неожиданным, что уходили в чем есть, без всего. В одной комнате, куда я зашла, на столе стояли тарел ки с недоеденным борщом. А на плите чугунок. На окнах висе ли тюлевые занавески, большой стол покрывала скатерть с бах ромой. Все вещи были русского производства. Видимо, привез ли из дому все, что было. Зато и удирали так поспешно. Знали, что пощады ждать от своих нечего. В тот же день, це лой гурьбой ребят, мы бегали в здание партийного комитета. Ходили по пустым комнатам, заставленным шкафами. Всюду валя лись какие-то документы, а поверх них, на столах, стульях и на полу лежали гранаты лимонки. Я тогда еще не знала, что они взрываются только после того, как выдернешь чеку, и об ходила их стороной, боясь, что при падении они могут взор ваться. В одном кабинете я увидела на столе незнакомый мне предмет. Сейчас я не могу уже вспомнить, как он выглядел. Что-то вроде прибора кубической формы, с открытыми стенка ми. На гранату он, во всяком случае, похож не был. Взяв его в руки я повертела его, заглянула внутрь, зачем-то потрясла и, потеряв к нему интерес, поставила на то же место. Как только я вышла в другое помещение, в той комнате раздался взрыв. Закричала женщина и все смолкло. Я вернулась назад, чтобы посмотреть, что там произошло. В комнате стоял сизый дым, пахло порохом. У дверного косяка дымилась черная дыра. Все было на месте, кроме предмета, который я, только что, держала в луках…

По дороге в лагерь я встретила маму, она почти бежала.     —Ну, слава богу, ты жива! -воскликнула она облегченно. Оказалось, что она успела от кого-то узнать о взрыве и гони мая материнским инстинктом, побежала искать свою непутевую дочь.

  Седьмого мая, когда я стояла около окна, кто-то закри чал: -Танки, танки иду-у-ут!

  Все, кто слышал это,  поспешили к воротам. Со всех сто рон бежали дети, громко крича:

-Уррра! Наши иду-у-ут!!!

  Поровнявшись с лагерными воротами, танки остановились и из них стали выпрыгивать танкисты. Продолжая кричать, ре бята кинулись к первому танкисту, но, увидев его злое лицо, остановились, словно о что-то споткнувшись.

  -С немцами драпали, а теперь "наши идут!" -передразнил он. - Были ваши, да все вышли! Жаль, что три дня назад меня тут не было, я бы всех вас танком, к чертовой матери пода вил! -проговорил он зло, проходя мимо них в лагерь.

  Остальные танкисты подходили к нам, приветливо улыба ясь. Завязался оживленный разговор. Казалось бы, впечатле ние от первой встречи забыто, но, в глубине души, по край ней мере у меня, осталась обида. Возможно, что танкист был в чем-то прав. На Родине люди трудились, не покладая рук, а мы тут "отъедались" в "теплом местечке".

   Но, если были виноваты мы, женщины и дети, в своей слабости, то что же говорить о мужчинах, попавших в плен и работавших вместе с нами на военных заводах? Даже сейчас, спустя почти шестьдесят лет, вспоминая этот день, я ощущаю вместе с радостью, боль обиды. Что же касается расплаты за нашу вину, то она была еще впереди.

  Места обежавших поваров, добровольно заняли, жившие в нашем лагере, французы. Из оставшихся продуктов, они гото вили такие блюда, каких мы не ели всю войну. Но, странное дело, есть почему-то не хотелось. После постной и безвкус ной пищи, все казалось слишком жирным, наваристым, притор ным. Съешь две-три ложки и больше не можешь.

  После прихода наших, лагерь стал похож на оживший муро вейник. Все куда-то бегали, суетились, паковали вещи. Неко торые, особенно активные и предприимчивые, отбирали у мест ных крестьян, лошадей, таким способом обзаводясь собствен ным транспортом. Однако, после того, как их покритиковали на собрании, многие, хотя и не все, отвели лошадей хозяе вам.

Хотя мы были далеко от Советского Союза, вместе с на шими войсками,к нам вернулась наша родная Советская Власть. Почти каждый день устраивали собрания. То требовалась рабо чая сила, то объявляли о новых порядках, то говорили о пред стоящем отъезде.

Я тоже была мобилизована и попала, вместе с другими де вочками-подростками на работу в госпиталь. Сначала мы мыли полы, хотя несмотря на поспешное бегство, в госпитале царил идеальный порядок. Никаких грязных бинтов, тряпок, бумаги. Потом нас "бросили" на чистку картошки -в госпитале разме стилась полевая кухня. Моя бабушка чистила картошку в лагер ной кухне, а чем "заняли" мамy, не помню.

  У меня появилось не очень неприятное ощущение, что все мы находимся под недремлющим, бдительным оком и каждый из нас, на учете. С этим ощущением я жила потом много лет...

  Четырнадцатого мая, в лагере случилось чп. Трое мальчи шек десяти и двенадцати лет, нашли гранату-лимонку. Старший выдернул чеку и бросил гранату. Но, так как она сразу не взорвалась, подбежал и взял ее в руки. В этот момент произо шел взрыв, поразивший его насмерть. Последним его словом бы ло: -Жорик, неси меня дамой!

  Второму мальчику, подбежавшему, почти одновременна с ним, оторвало руку, ранило в живот, в ногу и голову. Выбило глаз. Когда его принесли в медсанбат, он все время повто рял: - "не говорите только моей маме!" До этого он не раз приносил домой ружейные патроны и бросал их в печку. Мать, ничего не зная, затапливала ее. Через некоторое время раз давался взрыв и все, находившиеся в комнате, в ужасе кида лись к дверям. За эти проделки, мать ругала его, но все было напрасно. И вот, смерть нашла его, или вернее он нашел ее. На другой день, после ужасных мучений, он умер. Расска зывали, что не в силах терпеть боль, он просил застрелить его.  Невредимым остался самый маленький.

  Вот, ещё несколько записей из дневника: "19 мая, суб бота. Было собрание. Сказали, что в понедельник едем. Вещей разрешается брать по 30 килограммов на человека. Пришлось все распаковывать, что-то вынимать и снова запаковывать."

Опять нас ограничивали. Никто не думал о том, что мы едем в никуда и ни к кому. Все, с чем нам предстояло начи нать новую жизнь, было в наших узлах…

"22 мая, вторник. Наконец настал день нашего отъезда. Начался он не очень удачно. Машины, вместо обещанных семи утра, пришли в половине одиннадцатого. А выехали мы только в одиннадцать. Погружались в ужасной суматохе и нервознос ти. Маму пихнули в кузов вниз головой, а бабушку чем-то ушибли. Вещи погрузили все. В машинах едут старики и дети, остальные на лошадях».

  Одновременно взревели моторы всех машин и мы тронулись в долгожданный обратный путь...

 

Часть 10. САМАЯ ДЛИННАЯ ДОРОГА НАШЕЙ ЖИЗНИ

 

  Автоколонна, в которую попала наша семья, состояла всего из четырех грузовиков. Машины были открытые, а день отъезда, словно на зло, выдался дождливым. Почти всю дорогу пришлось сидеть накрывшись с головой, одеялом. Но я, то и дело, высовывалась наружу. Дорога была удивительно живопис на. Она петляла между гор, покрытых лесом. На вершинах не которых из них красовались замки или их руины. Кто-то пус тил слух, что нас везут в Винер-Нейштадт. Но мы, не останав ливаясь, промчались мимо. Успели только заметить, что он ужасно разбит. Казалось, в нем не осталось ни одного целого дома. В этом отношении нам везло, никто нас не бомбил.          Только вечером, мы, наконец прибыли на место. Дождь из мелкого, моросящего, перешел в сильный. Под ним мы выгружа лись из машин, стояли в очереди за ужином. Он оказался не очень вкусным, что-то вроде кулеша, но мы, проголодавшись за день, выскребли все без остатка.

  От долгой дороги все устали. Хотелось спать, но мы, все еще, сидели на своих узлах и ждали дальнейших распоря жений. Часов в одиннадцать нас, наконец, расселили по до мам. В комнату и кухню, вместе с нашей семьей, набилось две надцать человек. Половина из них дети. Спать легли вповал ку, расстелив на полу одеяла.

Утром, выйдя на улицу, мы смогли рассмотреть место, ку да попали. Это была небольшая деревня Хирм, состоящая из одинаковых стандартных шлакоблочных домиков, окруженных не большими участками. Вокруг деревни зеленели поля, а за ними виднелись небольшие холмы.

  Думаю, что за все свое существование, Хирм никогда не видел такого количества людей. Когда мы приехали, там было уже полно народу, а машины все прибывали и прибывали. Кроме нас, беженцев, здесь стояла рота солдат, с которыми мы пита лись на одной кухне.

  В первый же день, мы познакомились со своим комендан - молодым, очень энергичным военным, который целый день но сился по деревне, распихивая по домам новоприбывших. Он ска зал, что мы должны пройти регистрацию, но наши лагерные за явили, что не пойдут регистрироваться, пока не приедут оста льные. Хотя вся наша семья была в сборе, мы тоже не пошли. Мы так привыкли за три года ощущать себя частью коллектива, что уехать без кого-то, казалось просто невозможным. Мне, например представлялось, что мы так и поедем все вместе, до самого Пушкина.

  Через пять дней, двадцать седьмого мая, наш комендант прибежал к нам запыхавшись и сообщил, что видел наших бру ковских. Они остановились около церкви. Те, кто был помоло же, сорвались как угорелые и понеслись искать их. Смешно, но я, волновалась не меньше тех у кого в обозе были родные, ужасно боясь, что они уедут без нас. Нашли мы их довольно быстро и узнали, что те, у кого часть родных приехала на ма шинах, остаются здесь. Остальные едут дальше.

  В доме, не считая хозяйки, осталось всего пять человек Но, через несколько дней к нашей компании прибавилось двое детей из нашего лагеря, отставших от обоза.

Столовая была центром пересылочного пункта. Здесь вы вешивались все объявления. Информация касалась всех наших вопросов: регистрации, медосмотра и отъезда. Руководить всем этим, учитывая увеличивающееся с каждым днем число пе реселенцев, было трудно, по этому, зачастую, один приказ сменял другой, а объявления противоречили друг-другу.           Причем руководство эвакопункта, видимо, никак не могло придти к твердому решению, как и кого отправлять. То-ли объ единить отъезжающих по национальностям, то-ли по областям и местам прежнего жительства. Несколько раз нас обнадеживали, причисляя к Ленинградцам, после чего вновь возвращали в от дельную группу русских немцев. Только немцы с Поволжья ос тавались почему-то, особняком. Их не причисляли ни к каким группам.

Очередное объявление гласило, что девять национальнос тей, в том числе и немцы, пока остаются здесь. Но, уже че рез несколько дней, нам сообщили, что нас отвезут в другую деревню.

Лихорадочно собрав вещи, с самого утра уселись на узлы в ожидании транспорта, но когда приехали подводы, выясни лось, что Ленинградцы сегодня не едут. В конце-концов, полу чилось так, что все, кроме нашей семьи, уехали и мы оста лись одни. Не зная, в каком часу за нами приедут, спали не раздеваясь, накрывшись пальто. Должно быть, от непривычки к тишине, ночью было как-то жутковато и неспокойно.

На следующий день, не дожидаясь транспорта, мы отправи лись с бабушкой к коменданту. Нам дали лошадь и мы тоже пе реехали в другую деревню, где вновь оказались среди своих лагерных.

Деревня называлась Кренцорф. В длинном узком доме было тесно и душно, но окружение знакомых, как-то успокаивало.

Под одной крышей с домом, находился скотный двор, куда вела дверь прямо из кухни, от чего, в помещении, было нес метное количество мух, не дававших нам покоя, ни днем, ни ночью. Неустроенность и неудобства, не очень тяготили меня.     Я верила, что все это скоро кончится. Впереди же, как свет в ночи, виделся родной дом. Одним словом, пока что, на дежды были оптимистические. Гораздо больше огорчало, что с этими переездами, я растеряла своих подруг. Заняться, прак тически, было нечем и я в тоске бродила по неуютной голой деревне, мимо которой, поднимая пыль, проносились военные машины.

  В Кренцдорфе мы пробыли всего неделю. Как-то, под ве чер, к нам зашел молодой человек и спросил, не русские ли мы немцы. Получив утвердительный ответ, сказал, чтобы мы паковали вещи, так как нас должны перевезти в другую дерев ню. А, когда будет эшелон, мы поедем вместе с ленинградской область. Кто он был и был ли осведомлен о нашей дальнейшей судьбе, мы не знали, но так хотелось верить в благополучный конец, что мы поверили.

Постепенно все куда-то расселились. Знакомые лица ста ли встречаться все реже. Не знаю, почему нас так рассорти ровали. Нас действительно перевезли в другую деревню. Она называлась Зиглис. Ходить было некуда, деревню окружали только поля. Лагерная жизнь, ставшая за три года, в ка кой-мере, привычной, нарушилась, а нового уклада не было. Да и какой может быть уклад в дороге? 0жидание было томи тельным и неопределенным, так как мы все-еще не знали места своего назначения. А так хотелось скорее добраться до него! Тяготило и безделье.

За неимением русских книг, приходилось довольствоваться немецкими. Хозяйка дома, где мы поселились, дала нам неско лько детективов и мы с бабушкой занялись чтением. Мама, ка тегорически, отказавшись от немецкой литературы, часами рас кладывала пасьянс. "Гадала" она на одно и то же -уедем ли мы на следующий неделе или нет. Если пасьянс сходился, рас кладывала на дни недели и так, как она сама говорила, до одурения. Когда это занятие надоедало, она шла к хозяйским кроликам. Кормила их травой, чистила клетки.

Как правило, немцы аккуратны. Не зря же это их качество вошло в поговорку –"аккуратен, как немец." И ещё - сделать с немецкой аккуратностью. Однако и среди них, встречаются страшные неряхи. У нашей хозяйки была корова, коза, кролики и куры. И все это содержалось в таком ужасном состоянии, что было удивительным, что от них еще что-то получали. Клет ки у кроликов чистились очень редко. Хозяйка только подбра сывала им травы. Перемешавшись с навозом, она превращалась в компост. И так продолжалось, пока кролики не оказывались под самым потолком клетки. Тогда начиналась генеральная убо рка. Бедная коза, напоминала старую дранную шубу. А ее копы та превратились в длинные когти, которые мешали ей ходить. Мы не знали, чем это было вызвано. То ли тем, что козу не выводили из сарая и она целыми днями стояла в стойле, или какой-то болезнью. Когда мама увидела это, она пришла в ужac. He помню, каким инструментом мы орудовали, но нам все же удалось подрезать козе копыта, и облегчить ей ее незавид ное существование.