Когда мешки были наполнены щавелем, их укладывали на маленькую четырехколесную тележку и фрау Тилия, взгромоз дясь на них, заставляла женщин везти ее. При этом она по нукала их как лошадей. На этом ее забавы нe кончались.
Однажды, она позвала в кухню детей. Жестами она пока зала, что даст им есть.Дети побежали за ней. На кухонном столе лежали обрезки колбасы, самые кончики, висевшие на веревочках. Фрау Тилия сгребла их в свою толстую лапу и потрясла ими над головами детей. Тонкие детские ручонки потянулись за колбасой, но достать не могли, так как толстая фрау подняла свою приманку. Чем выше подпрыгива ли дети, стараясь схватить кусочек, тем выше поднимала руку Тилия. Громко заливаясь смехом, она подзуживала их:
-А ну ещё! A ну выше! Когда эта игра надоела ей, она швыряла детям обрезки колбасы и, обозвав их русскими сви ньями, прогоняла прочь.
В лагере было много детей и лагерное начальство за нялось их образованием. Среди беженцев, или как нас на зывали перемещеннх лиц, были выявлены педагоги, знавшие немецкий язык. Кроме того появились вожаки из гитлер югент. Немецкая молодежь, одержимая идеями гитлеризма получила у нас полную свободу. Они были призваны воспи тывать нас по своему усмотрению.
С девочками обходились сносно, хотя во всем чувст вовалась железная дисциплина, мальчикам приходилось сов сем плохо. Парни из гитлерюгент, муштровали их как сол дат. Особое внимание придавалось физической подготовке. Но это не было ни зарядкой, ни физкультурой. Их за ставляли десятки раз ложиться на землю и оттягиваться на руках. Ослабевшим от голода ребятам давалось это с тру дом. После нескольких упражнений начинали дрожать руки, но команда "встать,лечь!", "встать, лечь!" продолжала звучать. Стоило кому-нибудь замешкаться, как он, сейчас же, получал удар грубым ботинком в бок.
Такие, тренировки проводились и по воскресным дням, но уже вне лагеря. Утром все ребята должны были явиться на сбор в белых отглаженных рубашках и черных шортах. Вместе со взрослыми, они присутствовали на обязательном воскресном собрании всего лагеря. Поднимался по флагшто ку флаг и все мы пели гимн и приветствовали начальника лагеря. После этого ребята шли на тренировку. Гитлерюгенд, или как их называли сокращенно, хаёт, выбирал на поле самое грязное место в пыли и навозе, где и начиналась тренировка, или вернее, физическое и мораль ное издевательство. При этом хаёт строго следил, чтобы все плотно прижимались к земле, а не держались на полу согнутых руках. В лагерь ребята возвращались грязные и измученные.
Зимой проводились точно такие же занятия. Причем без верхней одежды и шапок. Снегу в ту зиму было совсем мало, но пронзительные ветры, дули постоянно. Естествен но, что после таких "тренировок" многие заболевали. Кро ме того, с ребятами проводились общеобразовательные заня тия в помещениях. Однажды, одного из мальчиков, они чуть было не отправили на тот свет, облив его, за какую-то провинность, холодной водой, после чего выгнали на мо роз.
Особенно один из хаётов отличался невероятной жесто костью. Его выходки были настолько дикими, что это заме тило даже лагерное начальство. На счастье наших ребят, его перевели из нашего лагеря, в лагерь для советских во еннопленных. Не знаю уж как, но до нас дошел слух, что один из матросов, убил его лопатой, раскроив череп.
Общеобразовательные занятия, если их так можно наз вать, проводились в столовой. Это был просторный барак с грубыми столами и скамейками. Возраст учеников был раз ный, так как почти никто из детей не знал немецкого язы ка. Владели им только волжские немцы, но они говорили на диалекте, не имевшем ничего общего с литературным язы ком. В группе, куда я попала, преподавала учительница из Пушкина. Имени ее я не помню. За ее круглое, плоское ли цо и курносый, слегка приплюснутый нос и отвисшие щеки, мы прозвали ее "Бульдогом". И вообще в ее лице, было что-то собачье, злое. Мне она ничего плохого не сделала, но я возненавидела ее, как и все остальные, лютой ненави стью.
Иностранные языки, в том числе и немецкий, давались мне легко, но ученье у Бульдога, отбивало у меня всякое желание изучать его. Учительница, очень быстро, адаптиро валась в новой среде и переняла методы фашистского воспи тания. Взяв пример с хаётов, она заставляла нас вставать и садиться десятки раз, добиваясь синхронности. Кроме этого, с девочками занимались взрослые девушки из БДМ - объединение немецких девушек. Они разучивали с нами не мецкие песни, заставляли заучивать, как молитву, биогра фию Гитлера, повторяя за ней хором:
-"Наш вождь, Адольф Гитлер, родился двадцатого апреля одна тысяча восемьсот...-убей бог, забыла в каком году,- в Брауно, на реке Ин." И хотя меня совершенно не волнова ло, когда и где родился их вождь, эта фраза застряла у меня в мозгу.
В нашем лагере было немало чисто русских людей, кото рые ради спасения от голода, говорили, что их дедушка или бабушка были немцами. И хотя подтвердить этого они не могли никакими документами, немцы верили. Так, в од ной с нами комнате, в бараке Вена, жила семья Капрало вых: отец, мать, сестра жены и дочка Кира.
Да и Анненские говорили, что немкой была их бабушка. Может быть и так. Впрочем, вопрос чистокровности никого не интересовал и никаких раздоров по этому поводу, среди лагерников, не было. И, тем-более, никого не упрекали, что он воспользовался случаем, чтобы спастись от голода.
В Германии 8-e марта тоже праздничный день, но, в от личии от нашего, это "День Матери". К этому дню лагерных детей усиленно готовили к концерту, разучивая с ними не мецкие песни. Восьмого, все женщины-матери были приглаше ны в столовую на концерт. После него, им должны были вру чить подарки: яблоко и несколько штук печенья. Однако, перед раздачей подарков, распорядительница из женского общества объявила, что получат их только женщины немец кой национальности! Вот так, носители культуры, как назы вали себя немцы, утверждали превосходство своей нации над другим народом!
Из нас троих, маме было тяжелей всего. Она долго, в течение нескольких лет, оплакивала отца. Не могла гово рить о нем без слез. Да, она очень любила его, хотя жизнь рядом с ним, вряд ли можно назвать счастливой. Любимый сын, избалованный матерью, был большим эгоис том.
Кроме не угасавшего чувства утраты, мама испытывала еще и ностальгию. Все ее мысли, все мечты, были о дале кой Родине. Она, как говорится, спала и видела свой дом, который уже навсегда потеряла.
Летом, когда на полях потребовались рабочие руки, тру доспособных женщин и подростков, направили на работу к местным богатым крестьянам. Работа была физическая, тяже лая, тем-более, что женщины были, в основном городские, никогда не занимавшиеся физическим трудом. Да еще и осла бевшие от голода. Компенсировалось все едой. Днем корми ли хозяева, а лагерный обед оставался полностью. Ни о ка кой другой плате не было и речи. По дороге, когда мы еха ли в Кониц, моя мама не успела на остановке влезть в ва гон и около часа ехала на буферах, держась голыми рука ми за поручни. В лагере у нее начался ревматизм. Рабо тать на поле она не могла. Решилась на это ради нас, на ша добрая старенькая бабушка, страдавшая пороком сердца.
Несколько десятков женщин, работало на консервном за воде, находившемся в соседнем городке.Работа была легкая - перебирали сушеные грибы для дальнейшей переработки. До работы, добирались на поезде, сопровождаемые конвои ром военизированной охраны литовцев. Вот они, точно, при ехали по доброй воле!
Из-за отсутствия какой бы ни было информации, мы жили слухами, которые рождались тут же, среди нас. Говорили об одном и том же: останемся ли мы тут насовсем, или нас куда-нибудь отправят. Говорили постоянно. Очень часто встречи знаковых начинались так:
-Вы слышали, говорят, что нас отправят в...тут упоми нался какой-нибудь город. Через некоторое время место на значения менялось. И так, без конца. Случайно мама узна ла, кто распространял слухи. Им оказался мужчина, живший в одной комнате с нашей знакомой. Смеясь, он признался, что делает это ради забавы, проверяя скорость передачи информации.
-Когда слухи возвращаются ко мне, я придумываю что-нибудь новое, и опять запускаю в массы.
В основном жизнь в лагере протекала однообразно, без особых чп, но иногда оживлялась небольшими событиями.
Как-то нас согнали в столовую. Для чего, никто не знал. Оказалось, будут брать кровь из мочки уха. Медсест ра ничего не объясняла, но разнесся слух, что делается это для выявления людей еврейской национальности. Теперь врачи утверждают, что никаким анализом невозможно опре делить национальность. И, тем не менее, скорее всего по доносу, в лагере было обнаружено несколько евреев. Куда они потом делись, никто не знал.
Вообще в лагере были очень разные люди. Кто-то попал сюда, как мы, по принуждению, кто-то по доброй воле, и даже хитростью. Одни, несмотря на идеологическую обработ ку, до конца остались патриотами своей родины. Другие приспособились, прижались в новой среде. Вообще у нас бы ло, как бы два лагеря: жители ленинградской области, го рожане, и поволжские немцы, неизвестно как попавшие в наш эшелон.
Малокультурные, привыкшие только грести под себя. Когда наши войска оставили населенные пункты, где они жи ли, многие воспользовались оставшимся колхозным добром, в частности зерном, которое они потом меняли на одежду. Видимо, жили они где-то в глубинке, вдалеке от города и не имели никакого понятия что, когда и куда надевать. И выменивали то, что привлекал их глаз. А потому, их девоч ки были наряжены в женские вечерние платья с блестками и туфли на высоких каблуках.
Однажды, к завтраку, нам дали по кусочку сыра рокфор. Никогда не евшие его волжане, страшно ругались, обвиняя руководство, которое кормит их гнильем. После чего весь сыр был выброшен за окно.
Иногда нас, зачем-то, переселяли из барака в барак. И однажды получилось так, что бабушка оказалась не с на ми, а с семьей волжан. Мужчины, весь день, до ночи, игра ли в карты на деньги, которые некуда было потратить. Бедная бабушка оказалась во вражеском лагере. Никаких контактов у нас с ними не получалось. Несмотря на признанную черту немцев аккуратность, волжане оказа лись зараженными чесоткой, которую они, при игре в кар ты, заражали здоровых. Чтобы избежать повальной болезни, администрация лагеря была вынуждена освободить один из бараков и поместить туда всех заболевших. Барак обнесли еще одним рядом колючей проволоки, а на калитке постави ли часового. Еду им приносили прямо в барак.
Но однажды, произошло событие, всколыхнувшее весь ла герь. Руководство лагеря предложило, всем желающим, по селиться в пустующих домах на оккупированной ими терри тории. Сейчас я уже не помню, где именно, то-ли в Литве, то-ли в Латвии. Желающих оказалось совсем мало. Это были волжские немцы и те, у кого раньше были свои дома. Отпра вили их очень быстро, и лагерь, на какое-то время затих. Но потом, когда стали приходить от новоселов письма, все всколыхнулось. Первые вести были радостными, как-никак вырвались на волю. Живут в собственных домах, имеют сады и огороды. Однако, последующие послания были полны раска яния, страха и тревоги. Поселенцы писали, что, по ночам, местные жители нападают на них и вырезают целыми семья ми. Что по вечерам страшно выходить на улицу. страшно жить среди враждебно настроенных людей. Они были так на пуганы, что готовы были вернуться в лагерь, но уже и сю да путь был закрыт...
В нашем лагере жил сын или внук известного русского художника Клевера. Он тоже был художником.Узнав об этом, лагерное начальство стало заказывать ему картины. Краска ми они его снабжали и даже что-то платили.
После чесотки, волжские немцы стали болеть трахомой и их тоже поместили в изолятор. Удивительно, что никто из наших - я имею ввиду ленинградцев, не заразился. По всей вероятности благодаря тому, что мы привыкли чаше мыть ру ки.
Кое-кто из лагерных нашел своих родственников среди эмигрантов и уехал к ним. Препятствий в этом, им никто не чинил. Одной из уехавших, была наша новая знакомая из Пушкина Анна Павловна Бax,симпатичная элегантная старуш ка. Расставание было грустным, так как встретиться вновь уже не надеялись.
Иногда в лагере появлялись посторонние лица. Несколь ко раз, приезжал, живший в эмиграции, епископ Иоан, о ко тором говорили, что он может читать мысли.Он ходил по ба ракам и беседовал с верующими.
Когда сошел снег и стало совсем тепло, по воскресным дням, к нашему лагерю стекался народ. Это были жители ближайших хуторов и горожане. Приходили по одному, по двое и даже семьями, по-праздничному одетые и веселые. Остановившись около лагерной ограды, они разглядывали нас с нескрываемым любопытством, как заморских зверей. При этом они громко обменивались впечатлениями. Были сре ди них немцы и поляки. Особенно веселыми и остроумными были женщины.
-Посмотри-ка, как он одет! Наверное, спит в одежде?! -кричала одна, заливаясь смехом.
-Тощие-то какие! - удивлялась другая.
-Скоро сдохнут! - констатировал еще кто-то.
Они у себя в лагере, всю траву сожрали!
-Погорельцы! Погорельцы! - кривлялись женщины.
Дети, веселившиеся не меньше своих родителем, шумно вторили им. И так, каждое воскресенье!
А ведь сколько говорят о сочувствии и доброте простых людей. Но, по видимому, эти чувства можно отнести к да ру, который дается не каждому.
Нога совсем не беспокоила меня и я, по-своему усмот рению, оставила костыли. Результат не замедлил сказать ся. Колено вновь стало опухать, по вечерам поднималась температура и я, вскорости, попала в лагерный лазарет. Он не был разделен на отделения. Хирургические больные лежали вместе с терапевтическими. Здесь же были и дети. Лежа со взрослыми я, волей-неволей слушала их не всегда деликатные разговоры о своих болезнях и невольно "приме ряла" их к себe.
Из-за долгого сидения с вытянутыми ногами, у меня стала побаливать спина и я решила, что тоже заболела ка кой-то женской болезнью, отчего стала мучиться сомнения ми и страхами. Рассказать о них больным, я не решалась. Вконец напуганная ожиданием какой-то операции, я написа ла маме письмо и передала его через работавшую у нас ня ню. Прочитав его, мама пришла в ужас. Не от того, что я могла заболеть чем-то "женским", а от того, что лежу с такими женщинами.
Приемных дней в лазарете не было, и родственники, ук радкой, прибегали под окна, торопясь расспросить о само чувствии и лечении. Но стоило кому -нибудь из медперсо нала увидеть под окнами посетителей, как на их головы обрушивался поток брани.
В общих палатах лежали и туберкулезные больные. Был среди них доктор Шляттер, очень худой и бледный, с уди вительно приветливым лицом. Тогда он казался мне пожи лым. Теперь, вспоминая его, я думаю, что ему не было и сорока. Иногда по вечерам, когда врачи уходили из лаза рета, он заходил в нашу палату и рассказывал интересные случаи из своей врачебной практики. Кроме него, в сосед ней с нашей палате, умирала от туберкулеза легких, краси вая как кукла, двадцатилетняя девушка.
В лазарете был изолятор для психически больных людей. За то время, что я пролежала в лазарете туда, несколько раз, попадали больные. Всего я пролежала в лазарете год. Долечивалась уже в другом лагере. За это время, мимо ме ня, прошли десятки людей. Одни бесследно, другие оставив в душе и памяти след.
К последним относился и доктор Шляттер. И хотя я об щалась с ним очень короткое время, вспоминаю его с теп лом до сего времени. Вторым человеком, оставившем о себе добрую память, была Екатерина Шмит, с которой я пролежа ла, в одной палате, около трех месяцев.
Перебирая мысленно события тех далеких дней, я удивля юсь, хотя это вполне естественно, что теперь оцениваю все совершенно иначе. Будто смотрю совсем под другим уг лом. Наверное, так и должно быть. Когда я слушала ее рас сказы о прожитой ею жизни, все казалось естественным и только теперь во всех этих событиях нахожу какую-то несо вместимость.
Жизнь Екатерины Шмит, была незаурядна и трагична, в том числе и ее смерть. Она была революционеркой, скрыва лась в подполье. Не раз сидела в пересыльных тюрьмах. Иногда, неделями, валяясь на каменном полу. При советс кой власти окончила педагогический институт, стала учите льницей. Вышла замуж. Муж оказался пьяницей, и драчуном. Напившись, скандалил, и она была вынуждена прятаться у соседей с маленькими детьми. Все перенесенное в тюрьмах, дало себя знать -у нее начался острый ревматический про цесс обеих коленных суставов.
Ей предоставили возможность лечиться, но она, стой кая в борьбе, оказалась слабой в болезни. Когда ей пыта лись делать ванны, она кричала, чтобы её не трогали, не мучили. Лечить ее насильно не могли, а, потому, выписа ли. Постепенно ее ноги стали стягиваться в коленях и она уже не могла не только работать, но и ходить. Муж бросил ее с двумя детьми. В лагерь она попала со стойким анки лозом обеих ног. Согнутые под углом в сорок пять граду сов, они больше не сгибались и не разгибались.
Каждое утро по баракам ходила медсестра, проверяя, нет ли больных. Обнаружив лежачую, она доложила главному штабному врачу, который приезжал в лагерь, один раз в не делю. При воспоминании о том, что произошло с ней даль ше, у меня сжимается сердце.
Осмотрев ее, штабсарцт решил выпрямить ей ноги. Спер ва он попытался сделать это без наркоза, но больная так закричала, что ему пришлось от этого отказаться. Тогда он велел подготовить ее к операции под наркозом, даже не заручившись ее согласием. О результатах операции можно догадаться, даже не будучи врачом. Колени он ей выпря мил, но, при этом, порвал все икроножные мышцы и сухо жилия... Если до этой варварской операции, Шмит могла самостоятельно садиться и ложиться, то теперь она была лишена и этой возможности. На местах разрывов, очень скоро, появились раны, которые стали гноиться. Все ее мучения проходили на моих глазах.
Первое время на перевязку ее возили в операционную, но когда, любое движение, стало приносить ей нестерпи мую боль, перевязку стали делать прямо в палате. Одна из сестер поднимала вверх ее ногу, а другая вытаскивала пин цетом отмершие связки. Причем делалось это неосторожно, неизменно причиняя ей боль. Не помню, как реагировали на это другие больные, а я начинала плакать уткнувшись в подушку, и плакала еще после того, как уходили сестры. Успокаивала меня сама Шмит. Вспоминая об этом я, задним числом, удивляюсь ее стойкости и спокойствию. Ведь ее, из практически здорового человека, ведь ноги у нее не болели, сделали полным инвалидом. И вот, лежа в таком безнадёжном и беспомощьном состоянии, она рассказывала нам, а вернее мне, о своей жизни. Рассказывала спокойно, словно не о себе, а о ком-то постороннем. Она была очень начитана, и обладала, я бы сказала, мужским складом ума.
Она казалась мне чем-то похожей на моего отца. За то время, что мы пролежали в одной палате, я узнала от нее много интересного.
Несмотря на ежедневные перевязки, состояние ее ран все ухудшалось. Не в силах исправить свою "ошибку" штаб ной врач не нашел ничего лучшего, как выписать ее из ла зарета. В бараке она пробыла недолго. Соседи настояли на том, чтобы ее вновь положили в лазарет. Кроме двух сыновей двенадцати и пятнадцати лет, у нее никого не бы ло, а они отказывались ухаживать за ней даром, требуя, за каждое поданное судно, плату. Попав вновь в лазарет, она прожила там всего несколько дней и умерла.
После истории со Шмит, я стала бояться штабного вра ча, боясь, что он и с моей ногой сделает что-нибудь по добное. Когда он появлялся, меня начинало трясти от страха.
Остальные дни, когда штабной врач отсутствовал, боль ных курировал врач Вроновский, поляк, говоривший по рус ски без всякого акцента. Он остался в моей памяти, как символ зла. Делая обход, он не ходил, а бегал. Полы его халата развевались, глаза сверкали из-за огромных очков. Как-то, по его приказанию, меня отвезли в хирургический кабинет. Сняв с моей ноги лубки, он взял ее своими рука ми и согнул. Я вскрикнула от боли и заплакала. Он что-то сказал медсестре, я не поняла, но увидела, что она подно сит мне два почкообразных тазика, в которые кладут отра ботанные инструмент и бинты. Я испугалась ещё больше, ре шив, что он будет делать мне операцию и вновь заплакала. Оказалось, что он просто "пошутил", предложив мне эту по суду для слез. Подняв меня с операционного стола и поста вив на пол, сказал:
-Иди!
Я ответила, что не могу. Ведь я пролежала уже не один месяц!
- Надо ходить! - настаивал он. Я попробовала шагнуть и, если бы сестра не подхватила меня, упала бы. Закончив на этом свой эксперимент, он велел отвезти меня обратно в палату. Я и раньше, до войны, была очень впечатлитель ным ребенком и от эксперимента Врановского, была просто в стрессе.
Сестер в лазарете было шестеро. Старшая сестра Мили ца, как и Врановский, хорошо говорила по-русски. Кроме нее была еще одна полька -сестра Люц. Остальные: Ольга, Тея, Хильда и Хелена- немки. Все они были мобилизованы во время войны. Прошли срочные курсы, после чего попали к нам в лагерь. Я имею в виду работу. Некоторые из них не могли видеть крови и при перевязках теряли сознание. Тея и Ольга, обе высокие и плотные, как хорошие бас кетболистки, мечтали попасть в военным госпиталь, наде ясь, что там их ждет интересное времяприпровождение. Полные сил и здоровья, они иногда, по вечерам, затевали игры, гоняясь друг за другом по коридору лазарета.
Однажды, без штабного врача, по какому-то делу, в ла зарет пришел его адьютант, довольно грузный мужчина. Ольга и Тея стали заигрывать с ним. Потом, с помощью дру гих сестёр, завалили его на каталку и усыпили, сунув ему под нос марлю, смоченную хлороформе. После этой "шутки" адьютанту стало плохо с сердцем, он еле отдышался. А се страм влепили строгача.
Доброй и отзывчивой, была, пожалуй, только Хелена. Она приносила мне какие-то книжки и игры. Была терпелива и даже ласкова с больными.
При лазарете была комната, заменявшая поликлинику, хо тя принимал в ней только один Врановский. Его прием на поминал сценку из чеховского рассказа. Порошок от голо вы, порошок от живота. Когда приходили старики, прием заканчивался еще быстрее. Нe успевал больной высказать свою жалобу, как врач совал ему в руку зеркало и спраши вал:
-Видите?
-Вижу, -удивленно отвечал больной, не понимая, что имеет в виду врач.
-Ну так чего вы от меня хотите? -заключал Вроновский, без лишних слов выпроваживая старика за дверь.
Через какое-то время Врановского куда-то перевели. Видимо, он тоже был подневольным. Перед Отъездом, он про шел по всем палатам, прощаясь с больными. Просил, если что-то было не так, простить его. Грустно шутил и вообще был чем-то очень озабочен. Видимо понимал, что такой ла фы у него больше не будет. Когда он вышел, больные стали обсуждать это событие. А главное его человеческие слова, которые мы услышали от него впервые.
Два раза в нашу палату попадали психически больные лю ди. Первой была Штурцель, маленькая чернявая женщина с мелкими чертами лица и бегавшими глазами. Похоже еврей ка. Она все время пряталась за оконные шторы, то и дело, выглядывая из-за них и спрашивая:
-Вы слышите голос7 -это начальник лагеря. Он меня ищет. Все время по радио говорит обо мне.
Немного помолчав, продолжала:
-Я его и там, дома, слышала. Сплю, а он по радио: -Шту-у-урцель, где ты?
Выбравшись из-за штор, она пробегала на цыпочках к своей койке и, с разбегу, пряталась под одеяло, накрываясь с головой. Немного погодя вновь раздавался ее голос, приглушенный одеялом:
-Слышите? это опять он!!!
Глядя на нее расширенными от ужаса глазами, я готова была вскочить и бежать, забыв, что не могу подняться. На наше счастье, ее перевели, в тот же день, в изолятор, откуда то и дело, стали раздаваться ее вопли.