Не прошло и недели, как на ее койку, поместили другую больную. В палату ее привели две медсестры. Не стесняясь присутствия больной, одна сестра сказала, обращаясь к другой:
-Кладут всяких! У нее через неделю курс лечения маля рии заканчивается. Могла бы и в бараке долечиться!
Показав больной ее место, сестры удалились.Сев на кой ку, и вцепившись руками в колени, женщина словно оцепене ла. Проходили минуты, а она все сидела, не двигаясь. Заметив это, одна больная сказала ей:
-Да вы разденьтесь и ложитесь.
-А? -встрепенулась она.
Наконец сообразив, что ей говорят, она быстро стянув через голову платье, подбежала к окну.
-Что вы собираетесь делать? -спросила та же больная.
-Выбросить! -невозмутимо ответила женщина.
-Положите его на стул.
-А зачем? 0но мне больше не нужно!
Вернувшись к своей койке, она села поверх одеяла, вы тянув голые ноги. В палате было прохладно, женщина ежи лась. Шея у нее посинела, но она продолжала сидеть разде тая.
-Ложитесь! -сказала другая больная.
-Я не могу...
-Почему?
-Не знаю…
Наконец ее уложили. Был уже поздний час и все быстро заснули. Утром я проснулась от громких голосов:
-Не надо ее будить!
—Оставьте, не трогайте ее!
-Отойдите!
-Но ведь ей плохо! -услышала я возле себя хрипловатый голос.
Открыв глаза, я увидела новую больную, склонившуюся надо мной, и с любопытством глядевшую на меня.
-Вы что? – спросила я с испугом.
-Ничего. Я думала тебе плохо!
Успокоившись, она вернулась к своей кровати.
При обходе, мельком взглянув на нее, врач сказал:
-В изолятор!
Из палаты, ее долго не могли увести, так как подняв шись, она мертвой хваткой уцепилась за спинку кровати и словно вросла в пол. Оторвать ее рук не могла даже Тея. Наконец, после долгих усилий трех сестер, ее увели.
Часть 7
ОПЯТЬ В ДОРОГУ
Двадцать шестого февраля 1943 года на лагерном собра нии объявили, что часть лагериков уезжает. В списке, ко торый огласили, была и наша семья. В Конице мы прожили, без 10 дней, год.
На следующий день, в пять часов утра, нас погрузили в поезд и мы вновь тронулись в путь. На этот раз он оказал ся совсем коротким. Через два часа мы прибыли в Прусский Штаргардт. После годового заключения, было приятно ви деть обычные дома, заборы, деревья. Одним словом, всё что окружает нормальных людей. Но радость оказалась преж девременной.
Лагерь находился недалеко от вокзала, всего в пятнад цати минутах езды. Когда мы проезжали мимо ворот, меня удивило отсутствие вахтера. Не было и колючей проволоки. Проехав мимо скотного двора, автобус свернул на улицу ма ленького городка. В нем было всего двенадцать кирпичных двухэтажных домов, окруженных старыми каштанами. Три из них, были отданы нам.
В остальных, кроме одного, в котором находились боль ные дети, содержались сумасшедшие. Дело в том, что этот чистенький городок, оказался известной всей Германии пси хиатрической больницей. Основана она была более ста лет тому-назад Конрадштейном и носила его имя. Основатель этого благотворительного учереждения покоился здесь же, на больничном кладбище, примыкавшем к ограде Анштальта.
Нашу семью поместили на первом этаже в большой про ходной комнате. Она была двухсветная, с большими окнами. Но из-за деревьев, в ней всегда было немного сумрачно.
А летом вообще царил полумрак. Кроме нас, в этой ком нате находилось человек десять или двенадцать. Из-за ка фельных полов и высоких потолков, каждый звук раздавался по всей комнате, как это бывает в пустых помещениях. Это было не очень приятно и все, невольно, снижали голос до полушепота. Оговорюсь, всё это я увидела только вернув шись из лазарета. Выгрузилась я вместе с мамой и бабуш кой, очень надеясь, что обо мне забудут. Но не тут-то бы ло. Не прошло и получаса, как явилась медсестра, которая меня уже разыскивала. Лазарет находился в барачном лаге ре, который был выстроен за парком, Там я провела еще два месяца. А, в обшей сложности, пролежала, без пяти дней, год!
И так, наши двухярусные кровати, от которых мы так и не избавились до конца войны, стояли около самого окна. Из него была видна часть улицы и противоположный дом пси хиатрического отделения, с решетками на окнах. За ними шла своя жизнь, мучительная и тягостная, полная страда ний. Когда бы не посмотрел на окна, в них всегда маячили серые фигуры. Кто-то монотонна, как маятник, раскачивал ся из стороны в сторону, кто-то бегал из угла в угол, ма хал руками, или часами стоял прижавшись лбом к оконному стеклу. Первое время это зрелище действовало ужасно угне тающе. Потом все привыкли и почти перестали замечать.
Каждый день, а иногда и по несколько раз на день, ми мо окон проносили покойников в металлических крытых носи лках, похожих на пеналы. На похороны приезжали родствен ники. Покойников никто не увозил. Хоронили их в черных картонных гробах на больничном кладбище.
В подвале нашего дома находилась мастерская изготов лявшая могильные раковины. Они лежали вокруг дома, пос тоянно напоминая о смерти.
Не менее удручающее впечатление производили дефектив ные дети. Вначале, пока было холодно, мы их не видели. Зато летом, в приемные дни, когда к ним приезжали родст венники, детей выпускали в сад. Боже, что это было за зрелище! Почти никто из них не мог бегать. Трясущиеся ко нечности, большие головы, адиозные лица. И все это допол нялось нечленораздельными выкриками, мычаньем. По всей вероятности, это было последствием тяжёлой формы менинги та..
Анштальт, как называлось это учреждение, занимал до вольно большую территорию. Больница была отгорожена от остальной части высоким забором, но ворота никогда не закрывались. За ними, с правой стороны стояло несколько коттеджей, в которых жили врачи. Домики были окружены не большими садиками с грядками и ягодными кустами.
Слева, сразу от ворот, начинался густой тенистый парк. За ним находился небольшой барачный лагерь, куда попало несколько семей из нашего заезда. У них был свой начальник лагеря, большой любитель цветов. Вокруг всех бараков были разбиты клумбы, поражавшие разнообразием и яркостью цветов. В силу необходимости, общаясь с немца ми, мы не раз удивлялись сочетанию, казалось бы несовмес тимых черт - жестокости и сентиментальности.
Человек, избивающий, без сожаления, больного или сла бого, мог умиляться до слез при виде птенца, трогательно ухаживать за цветами.
За порядком территории больницы, следили "трудоспособ ные" больные. В арестантских костюмах в серую и черную полоску и таких же шапочках, они больше напоминали заклю ченных, чем больных. Худые до изнемождения, с проваливши мися щеками и отсутствующим взглядом, они вдвоем, а то и втроем, тащили полупустые тележки, на которые складывали мусор. Это были уже не люди, а только их тени, непонят ным образом державшиеся на ногах. Делали они все как ав томаты, механически и, казалось бездумно. Привыкнуть к ним было невозможно. При их появлении, у меня невольно сжималось сердце, и к горлу подкатывался комок.
Кормили нас в этом лагере, довольно обильно. Порции были большие, но пища готовилась так плохо, что вместо аппетита, вызывала отвращение. Около каждого дома, стоя ли большие железные бачки для пищевых отходов, куда выва ливались все эти помои. Вечером, когда анштальт погружал ся в темноту, около бочек появлялись беззвучные тени. Двигались они крадучись, с кошачьей осторожностью. То и дело, оглядываясь по сторонам и вздрагивая от малейшего шороха, они наклонялись над бочкой и, черпая руками по мои, торопливо поедали их. Наевшись, наполняли отбросами свои карманы, или шапочки. Это были легкие больные, кото рым разрешалось выходить одним на территорию больницы. Когда мне случалось издали наблюдать их, появлялось чувс тво, что мне снится бредовый сон. Появление этих призра ков казалось нереальным, несовместимым с человеческими нормами. Их страх имел реальную основу. Стоило нашему на чальнику лагеря, выходившему по вечерам на прогулку, уви деть этих несчастных, как на их голову обрушивался град унизительной ругани. Если же под рукой у него оказыва лась палка, то он, непременно, бросал ее вслед убегав шим.
-Свиньи! Паршивые свиньи! - кричал он им вдогонку лю бимое немецкое ругательство.
Теперь мне кажется, что он специально подкарауливал их. Сознание своей власти, даже над такими бессильными полуживыми людьми, видимо доставляло ему удовольствие.
Случайно мы узнали, что в больницу Анштальта, привез ли женщину из Коница. Ею оказалась мать пятерых детей, с которыми мы ехали в одном вагоне из Пушкина. Ее муж и дети остались в Коннице, и здесь она была совсем одна. Но неожиданно, среди нас, нашлась ее знакомая, которая стала ее навещать. Какое именно было у женщины заболева ние или вернее болезнь, мы не знали, но то, что увидела ее знакомая, было ужасно. Больная уже не поднималась с постели и лежала почти неподвижно, совсем плоская от ху добы, устремив безжизненный взгляд в потолок. Свою знако мую она узнала, но не проявила ни радости, ни удивления. На вопросы отвечала медленно, ни о чем не спрашивая. Не прошло и месяца, как ее похоронили...
Через некоторое время, в доме, где мы жили, произошла перестановка и нашу семью, вместе с землячкой из Пушки на, переселили в бункер, куда, до нас, помещали буйных больных. Тяжелая дубовая дверь со стороны бункера, не имела ручки и открывалась только снаружи. У окна, нахо дившегося высока над полом, была железная рама и стекло толщиной в палец, которое не разбивалось даже от удара кулака. Открыть форточку можно было только забравшись на второй ярус кровати. С торцевой стороны дома, куда мы пе реехали, совеем рядом, стояло другое больничное здание, бункер которого находился как-раз против нашего окна. Толстые стекла обеих бункеров не пропускали звуков, но зато был хорошо виден его обитатель, мечущийся из угла в угол и что-то, беззвучно, кричащий.
Если наша дверь была закрыта, то в бункере стояла та ая тишина, словно все вокруг вымерло. Никогда раньше не думала, что абсолютная тишина может так угнетать.
Привыкнуть можно ко многому. Но теперь, по прошествии стольких лет, я вспоминаю о том времени с ужасом и удив ляюсь, что после всего пережитого, мы остались нормальны ми людьми. Хотя моя нервная система явно пострадала. Конечно, шла война. Как говорится, не до удобств, но вы нести все это было бы просто не мыслимо, если бы не воз можность выходить за ворота. После годового заключения, это казалось почти свободой.
Еще в Коннице, я подружилась со своими сверстниками из Пушкина братьями Витт Вадиком и Борей. Но дружила больше с Вадиком, который был старше меня на год. Вместе с ним мы бродили по маленькому тихому городку и малень кими пустыми магазинчиками и скульптурной группой святых на центральной площади. Вокруг их голов было сияние из латунной фольги, дрожавшее и звеневшее от легкого ветер ка.
Многие женщины, в том числе и моя мама, были направле ны на работу на Фармоцевтическую фабрику Боскамта. Попав впервые на немецкое производство, женщины были удивлены режимом работы. Не знаю, были ли там какие-то нормы, но, во всяком случае, если бы там работали русские женщины, можно было бы обойтись половиной рабочей силы. Труд был полностью ручной - клеили картонные коробочки, затем рас кладывали в них лекарства и заклеивали.
В одном из коттеджей, в малюсенькой квартирке, жила семья русского эмигранта Светлова. Он был врачом и рабо тал здесь же, в Анштальдте. С этой семьей нас познако мила наша пушкинская знакомая Кнопп. 0на, раз в неделю, делала у них уборку.
Вот, как-то, Ольга Ивановна, так звали Светлову, при гласила нас с мамой на свой день рождения. После годовой лагерной жизни, мы впервые увидели нормальное человечес кое жилье. Квартира состояла из трех небольших комнат и крохотной кухни. Даже мне, в мои четырнадцать лет, она показалась страшно тесной. Проходы между мебелью были та кими узкими, что вдвоем невозможно было разойтись. В кух не все было на немецкий лад, ничего лишнего и все на сво их местах. Ряды белых фаянсовых баночек с синими надпися ми, в которых хранились специи. Стенные шкафчики. Щётка и совок висели на гвоздике. Мешочек для кухонных тряпок. В комнатах мягкая, в чехлах, мебель. Вышитая скатерть. Baзa с цветами. Потчевали нас тоже по-немецки - тортом из картошки, с заварным кремом из порошка, и чаем из трав. Но хозяйка, несмотря на годы, прожитые в эмигра ции, осталась русской, с русским гостеприимством. Она рассказала, что когда узнала о приезде людей из России, очень обрадовалась. В эмиграцию она попала почти девоч кой и о жизни в Советском Союзе имела довольно смутное представление. Она задавала нам массу вопросов подчас смешных и наивных. Кроме нас с мамой, в гостях была Кнопп со своей дочкой Региной, моей подругой.
После чая, Ольга Ивановна села за пианино и запела. Зазвучала незнакомая, но удивительно близкая и понятная мелодия. Она, на время, вернула нас в родные края. Это была песня Монюшко, в которой были такие слова:
Солнце садится,
Поле росится,
Песенки я распеваю.
Пташки да песни
Дело хоть тресни,
Дело и завтра поспеет.
Мы слушали эту удивительную, и такую родную песню затаив дыхание. А потом, пела моя мама, и мне было уди вительно слышать её голос в полную силу. Дома она тоже пела, но всегда в полголоса. Из гостей мы возвращались взволнованные и потом, ещё долго, обсуждали это событие.
Хотя лагерь был открытым, выезжать из города не раз решали. Но, пользуясь тем, что охраны на воротах не бы ло, кое-кто нарушал этот запрет. Женщину, с которой нас поселили в бункере, мы знали еще по Пушкину. Она оказа лась очень предприимчивой. Не успели мы здесь обосновать ся, как она завела в городе знакомства. Куда-то ездила, доставала продукты, и это при том, что она практически не знала немецкого языка. На что она выменивала или поку пала продукты, для нас оставалось тайной. Естественно, что мы ее ни о чем не спрашивали. Сама же она ничего не рассказывала. Устраивались как-то и другие. В небольшом овраге, около парка, всегда дымили костры, на которых по-цыгански, варилась еда, пеклась картошка. Никто в на шей семье так и не научился умению что-то доставать, вы гадывать, пользоваться знакомством. Не научила даже рево юция. Таких, как мы, обычно называют непрактичными или гнилой интеллигенцией, обремененной излишней щепетильно стью. Из-за этого "комплекса" во многих ситуациях, нам было гораздо труднее, чем другим. В данной случае, нам приходилось довольствоваться лагерной пищей.
Собираясь как-то в очередную поездку, Нина Филиппов на, как звали нашу соседку, пригласила меня с собой. Кроме мелочи, у меня ничего не было. Да и купить без кар точек, нельзя было ничего. Но поехать очень хотелось. Перед тем, как отпустить меня в запретную поездку, мама и бабушка, долго совещались. К моей радости, они дали согласие. На другой день, как только начало светать, мы отправились в путь. Приблизительно, часа через полтора или два, мы прибыли в Данциг. Я так и не поняла, зачем туда ездила Нина Филипповна. Мы ходили с ней по узким, мощенным булыжником улицам, заглядывали в какие-то дво ры. По дороге, она показала мне дом, в котором жил рус ский священник. Один раз она позвонила у двери, но никто не открыл.
Данциг можно сравнить с Таллином. Такие же узкие уло чки, старинные, в готическом стиле, дома, маленькие уют ные дворики, дворики. Когда мы бродили по этим улицам, мне невольно вспомнилась сказка о Снежной королеве. Мне казалось, что Кай и Герда жили на одной из них.
После долгого блуждания, мы наконец, вышли к центру города с более широкими, асфальтированными улицами. Про шлись по пустым магазинам, и вышли на набережную реки, по которой ходили небольшие катера и плавали лебеди. На набережной мы зашли в крохотную галантерейную лавочку. Все ее стены пестрели от пуговиц, тесьмы и лент. Ее хо зяином был русский эмигрант, полный и, как мне показа лось, пожилой мужчина. Нина Филипповна поздоровалась с ним по-русски, назвав по имени и отчеству. Наклонившись через прилавок, она спросила его о чем-то шепотом, чтобы я не слышала. Мужчина покачал отрицательно головой. Нина Филипповна сказала ему, что я тоже из Пушкина. Обрадовавшись этому, мужчина сказал, что он был в Пушкине в начале войны с немецкой армией. Потом он стал рассказывать о том, что мы знали и без него, как немцы бесчинствовали в Екатерининском дворце. Стреляли в леп ные украшения, обдирали со стен гобеленовую обшивку.
-Помню, один офицер сорвал со стены портрет царя, бро сил на пол и наступил ногой. Я подошел, поднял портрет и сказал, что не дам топтать русского государя! -прогово рил мужчина с годностью за свой поступок.
А я смотрела на него, и думала о том, что он, хотя и русский, но какой-то чужой. Мне захотелось спросить его, почему он здесь, вдали от Родины, торгует какими-то пар шивыми ленточками? Почему служил в немецкой армии? Но я не спросила. После встречи с ним, что-то сменилось в мо их понятиях о долге и любви к Родине. О том, что мы сами находились почти в таком же ложном положении, мне как-то не приходило в голову. Да и не могла я сравнивать его с нами! Ведь он уехал сам, добровольно, не желая признать советскую власть. А мы были почти пленными и надеялись, непременно, вернуться на Родину.
В лагерь мы возвратились, когда уже совсем стемнело. Еле добравшись до своей кровати, я свалилась и мгновенно уснула.
Как-то нам объявили, что в столовой будут раздавать одежду. Раздачей руководили немецкие женщины из женского объединения. Одежда была не новой, но вполне приличной и добротной. Все мы были уверены, что она пожертвована на селением. Но, когда стали попадаться вещи с пулевыми отверстиями, и пятнами крови, все поняли кому она принад лежала… Признаться, в то время, я не очень терзалась. До меня, видимо, не дошло. Зато теперь, когда я вспоминаю об этом, у меня появляется чувство вины перед теми, веща ми которых мы воспользовались. Словно я была участницей геноцида.
В ночь на двадцать седьмое сентября сорок третьего года, мы вновь, тронулись в путь. А впереди было еще три лагеря и почти два года войны...
Часть 8
ОПЯТЬ В ПУТЬ. ПОМЕРАНИЯ
Следующий лагерь, куда мы попали после Штаргардта, находился в Померании, на окраине маленького городка Шёнланке. Здесь мы пробыли всего восемь месяцев - с кон ца сентября сорок третьего, до апреля сорок четвертого.
Климат здесь был теплый. Весь сентябрь мы ходили за грибами. Почти весь лес, был саженый, причем в некоторых местах елки рослили так близко друг от друга, что между ними можно было только с трудом протиснуться. От лагеря лес находился всего в пятнадцати минутах ходьбы. А гри бов в нем было столько, что хоть косой коси.
Не заходя в лес, на самой его окраине, можно было на брать целую корзину. Местные жители грибов не собирали и на нас смотрели с недоумением. Для нас же, грибы были большим подспорьем.
Шёнланковский лагерь, был совсем маленький, но сколь ко было в нем бараков, сказать не могу, не помню. В отли чии от первого лагеря, бараки носили названия рек:Донау, Одер, Рейн, Шпрее... Выстроены они были тоже по другому типу. Каждая комната имела свой выход прямо на улицу. Все удобства: туалет, умывальник и душ, находились в от дельном бараке.
Не помню, чтобы кто-то из взрослых работал в городе. Зато нас, детей, в первую же неделю, определили в городс кую школу. Вступительные экзамены сдавали только по двум предметам - немецкому языку и арифметике. Примеры я реши ла правильно, а вот в диктанте сделала столько ошибок, что угодила в четвертый класс. Меня это очень огорчило. В Германии уже давно было введено обучение с шестилетне го возраста, поэтому я оказалась среди детей девяти-де сяти лет. А мне, в ту пору, было уже четырнадцать.
О том, что в немецких школах детей били, я знала давно, еще по рассказам моего дедушки, который учился в Петершуле, находившейся на Конюшенной улице. Преподавали в ней только немцы и порядки были немецкие. За любую про винность били линейкой по рукам, причем не плашмя, а реб ром. Я слушала дедушку с изумлением и даже ужасом, хотя все это, казалось мне давно ушедшим в прошлое. Поэтому, когда я столкнулась с подобным явлением в жизни, была просто потрясена.
Обучение мальчиков и девочек было совместное. Как-то один из мальчиков провинился. Я уж не помню, в чем была его вина, но наказали его прямо тут же, в классе. Учитель велел ему снять верхние штанишки и лечь животом на парту, после чего, всенародно, отстегал его прутом.
В лагерь я пришла в слезах и бабушка долго не могла понять причины моих слез. Рыдая, я повторяла одно и то же:
-Я не пойду больше в школу! Там бьют детей!
-Тебя били? - испуганно спросила бабушка. Я затрясла отрицательно головой и, сквозь рыдания про говорила:
-Мальчика били в классе!
Била даже учительница рукоделия. И пользовалась она при этом не прутом, а веткой, толщиной в палец! Рядом со мной, за одной партой, сидела маленькая, до смерти запу ганная девочка. У нее ничего не получалось с вязанием, а от страху, она терялась еще больше. Во время уроков, учи тельница ходила между партами и смотрела, кто как вяжет. Как-то она подошла к моей соседке, взяла из ее рук рабо ту, и сердито спросила:
-Ну, что ты тут наковыряла?!
Вместо того, чтобы еще раз объяснить ей, она велела девочке вытянуть руки и несколько раз ударила ее палкой по пальцам.
Вместе с нами занимались рукоделием и мальчики. Одна жды учительница так разозлилась на одного из них, что от ударов, палка разлетелась на несколько частей. От этого учительница пришла в еще большее негодование. Злость про сто кипела в ней, но, так как, бить было уже нечем, она стала топать ногами, после чего, выгнала виновника за дверь.
Когда кого-то били, остальные дети сжимались в комок. А я, хотя и не боялась, но испытывала унижение и обиду, словно это касалось меня.
Не бил только учитель пения, но зато он делал замеча ния таким грозным голосом, что хотелось спрятаться под парту. Помню, мы разучивали тирольскую песню, припев ко торой заканчивался на "ку-куп. С каждым куплетам, коли чество "ку-ку" увеличивалось, а куплетов было двенад цать. Не мудрено, что кто-то ошибался и куковал лишний раз. В этом случае брови учителя лезли вверх, и он уг рожающе спрашивал:
-Кто куковал?!
Виновные молчал, боясь наказания, но вопрос звучал снова и снова, пока виновник не признавался дрожащим го лосом в своей вине.
Кое-кому из лагерных, тоже доставалось несколько раз, но когда об этом стало известно начальнику нашего лаге ря, он отправился в школу и заявил там, чтобы нас не би ли. - Эти дети, -сказал он, -и так перенесли слишком мно го лишений!
То, о чем я сейчас пишу, наверное, для многих являет ся откровением, ведь столько лет мы слышали о немцах - наших врагах, только отрицательное. И лишь много, много лет спустя, стали узнавать, что, кроме фашистов, сущес твовали еще и простые нормальные люди, с такими же, как и у нас, достоинствами и недостатками.
Лагеря были разные. Концлагеря, с их пытками, мучени ями и смертями. Просто рабочие лагеря, и лагеря для пере мешенных лиц нерусской национальности, в которых мы про вели три с половиной года. Считалось, что нас спасали не только от голода, но и от советской власти. Правда, было непонятно, почему, в таком случае, нас держали под конво ем, за колючей проволокой целый год? Ну и начальство в лагерях тоже было разное.
Одни презирали нас, как какую-то низшую расу, другие относились к нам гуманно. Многие немцы, черпая информа цию о русских, считали нас дикарями. Помню, однажды меня спросили, правда ли, что по Ленинграду ходят медведи? 3наем ли мы что такое бассейн и театр? А в частности, в Шёнланке, местные жители относились к нам доброжелатель но. С несколькими девочками из нашего класса, я подру жилась.
Иногда, после занятий, мы заходили в столовую, где можно было поесть без карточек. Обычно это было что-то вроде рагу из картошки и капусты, заправленное мукой и каким-то жиром. Называлось это «эйнтопФ». В буквальном смысле это звучит как "один котел". По всей вероятности оттого, что первое и второе одно блюдо.
По тарелкам его не разливали, а приносили к столу, в большей суповой миске, хватавшей на три-четыре человека. Сытность была недолгой, но живот, на какое-то время, на полнялся.
Буквально через несколько дней после нашего приезда, в Шёнланке, как-то вечером, мы услышали, раздевавшееся издали, пение. Пели мужчины. Особенно отчетливо прозву чали слова: - "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет". От этих знакомых слов, по спине забегали мурашки. Что это? 0ткуда? А песня все звучала и звучала. Вызывающе, дерзко. И вдруг оборвалась
Как потом выяснилось, пели военнопленные, лагерь кото рых находился недалеко от нашего. Откуда-то им стало из вестно, что в город приехали русские, и они, чтобы дать о себе знать, запели. Об этом узнали наши мальчишки, об наружившие этот лагерь.
Бывая в городе, мы, довольно часто, встречали рус ских девушек из рабочего лагеря. На груди у них были при шиты небольшие прямоугольнички синего цвета, на которых было написано "OST". Впрочем, узнать в них русских, мож но было и без этого. По одежде, прическам, и, наконец по лицам. Иногда мы проходили мимо, но чаще останавливались и заговаривали. Каждая из них, была для нас частицей ро дины, землячек.
Однажды две девушки из остенского лагеря, оказались нашими соседями в кино. Шепотом они поведали нам, что посещать кино им запрещается, но они, закрывая косынками свои опознавательные знаки, проходят. Рассказывая об этом,девушки весело смеялись.
Заговорив о девушках, я невольно вспомнила о том, что в первом лагере, вместо документов, каждому из нас, был выдан "собачий паспорт". На картонке, вделанной в плас тик, размером в две ладони, были написаны фамилия, имя, год рождении и порядковый номер. Вверху карточки было от верстие, через которое был продет шпагат. Выдавая это "удостоверение", его вешали нам на шею без всяких объяс нений. Эта процедура подействовала на многих подавляюще. Думали, что эти бирки надо будет носить постоянно. Но по том, кто-то, объяснил, что они выданы на случай бомбеж ки. Если убьют, можно будет узнать, кто есть кто. Такие же бирки были у населения.
Становясь старше, я все чаще вспоминала дом и Роди ну. Этим воспоминаниям, во многом, способствовали рус ские книги, которых было в лагере довольно много. Почти в каждой семье имелись, хотя бы, три-четыре книжки. Не имея возможности привезти всю свою библиотеку, брали са мые любимые и дорогие. Поэтому, в большинстве, это были классики: Толстой, Достоевский, Тургенев и др. Дети при везли приключенческую литературу, так что можно было най ти и "Остров сокровищ" и "300 тысяч лье под водой", "По следнего из могикан", "Маленького оборвыша" и "Доктора Айболита". Книгами обменивались охотно, так что недос татка в чтении не было.
У нас, кроме папиных произведений, книг не было. И мама, дорожившая ими как зеницей око, читать их никому не давала. Даже тем, кто жил с нами в одной комнате. На все мои просьбы, она неизменно отвечала, что, если книга пропадет, восполнить потерю будет невозможно. Тогда я нашла другой способ популяризации папиных книг. Собирая у себя друзей, я читала им вслух. На эти чтения приходи ли и взрослые.
Моя мама была большой рукодельницей. До войны, всю нашу квартиру украшали ее вышивки. И вот, чтобы хоть не много заработать, она стала вышивать для лагерников. Кому блузу вышьет, кому сорочку. Совершенно неожиданно, подвернулась работа и для меня. Как-то я смастерила ко му-то из ребят, картонного плясуна, каких делал когда- то для меня отец. Подергаешь за шнурок и он пускается в пляс. Машет руками, ноги выше головы поднимает. Этого плясуна увидела женщина из женского объединения, прикреп ленного к нашему лагерю. Плясун был не ахти какой, но она пришла буквально в восторг и спросила, кто его сде лал и нельзя ли заказать несколько штук к Рождеству. За работу она обещала заплатить. Мне передали ее просьбу. Я согласилась, но сказала, что у меня нет ни цветной бума ги, ни клея. Через несколько дней, мне принесли все это, и я приступила к работе над заказом. Мама, умевшая рисо вать, взялась мне помогать. Единственным пожеланием за казчицы, была просьба делать плясунов большего размера.
Сперва мы делали клоунов. Потом, когда они нам надо ели, стали фантазировать. Появился кот в сапогах, заяц, девочка на коньках, матросик, медвежата. Под конец мне надоели до чертиков все эти персонажи. Я уже не могла без отвращения смотреть на них. Но, зато, были зарабо таны двадцать марок, а деньги это были немалые.
Хотя продукты продавались по карточкам, можно было купить кое-что и без них. Так, в молочном магазине, про давали пахту, из которой мы делали обезжиренный творог. Бегали мы за ней на другой конец города. А еще, в малень кой частной лавочке продавалась грицвурст - крупяная кол баса. Собственно это была еще не колбаса, а ее начинка, состоящая из крови, какой-то крупы и специев. Все это можно было есть без дальнейшей обработки. Не знаю, стала бы я есть это сегодня, но тогда это казалось деликате сом.
За четыре недели до Рождества, в каждом классе, был подвешен под потолок, адвенткранц - большой еловый ве нок, украшенный серпантином и сердечками из красной глян цевой бумаги. Венок висел горизонтально и на его плоско сти были укреплены четыре свечи. В первую неделю зажи гали одну свечу. Потом две, три, а в сочельник, все че тыре. В классе приятно пахло хвоей, весело качались сер дечки. Однако мне, маленькой атеистке, все это казалось несовместимым со школой, и даже как-то смущало.
В Сочельник, нас отпустили с уроков рано. Перед ухо дом из школы местные дети, вручили всем лагерным неболь шие пакетики с домашним печеньем. Такой подарок получила и я. Надо заметить, что в Шёнланке, в противоположность Пруссии, местные жители, а так же и их дети, относились к нам очень доброжелательно.
После взаимного пожелания веселых праздников, мы разо шлись на каникулы. Не сколько девочек пошли провожать ме ня до лагеря. Не скрою, их внимание и участие, было прия тно. Соседи по комнате, попались нам несимпатичные и ма локультурные и мы, обменявшись, съехались с семьей Аннен ских. Лалы не было с ними. Многих молодых девушек разо слали на работу по разным городам и внучка известного по эта, стала официанткой.
Зимой, как электрический ток, по лагерю пробежал слух, что в город приезжают русские артисты. Побежали уз навать, где и когда будет концерт. Оказалось, в помеще нии клуба, почти рядом с нашим лагерем. Билеты раскупили моментально. В основном конечно лагерные. На концерт шли как на праздник. Ждали встречи с русской песней, но были разочарованы. На сцену вышел здоровенный мужик в русской рубахе, подпоясанной шнурком и запел какие-то глупые час тушки. Из всего его репертуара, мне запомнился только один дурацкий припев: "у меня, да во саду, воробей жил без заду. Ай весна! Ай весна!» Артистом он явно не был, да и русским духом от него не пахло. Думаю, что в России он не был с тех пор, как его родители сбежали в эмигра цию.
Какое-то время, мы жили вместе с семьей Алексеевых. Их было трое: мать и двое детей -Толя и дочь Свела. Мы их знали еще по Штаргардту. И, с тех пор, я дружила с То лей. Он был младше меня на год или два. Хороший мальчик, но со знаниями не богат. Не знаю уж почему, но товарищей у него не было, и он очень привязался ко мне. Наверное со мной было интересно играть, так как голова моя всегда была полна всякими затеями и фантазиями. Его мать даже приревновала его ко мне. За упрямство, она называла сына упрямым козлом. Ее явно задевало, что ее он плохо слушал ся, а стоило мне позвать его куда-то, и он сразу срывал ся с места.
Однажды, наши родители потеряли нас. Не сказав, куда мы идем, пошли в дальний лес. Было нас трое: Вадик, Толя и я. На окраине леса, мы обнаружили песчаный карьер, и стали прыгать с откоса. Не помешала мне и моя негнущаяся нога. Прыгали, смеялись, а потом, вдруг загрустили. Глядя вдаль с обрыва, стали говорить о Родине. Гадали, в какой она стороне.
-Может быть, за этими лесами, далеко, далеко, наша Россия… -сказала я в задумчивости. Не знаю почему, но, находясь за границей мы называли родину не Советским сою зом, а Россией.
Возвращаясь в лагерь, мы неожиданно заблудились и вернулись только к ужину. А наши мамы, уже с ног сбились искавшие нас. A eщe запомнилась мне прогулка с родителя ми. Шли мы, как всегда, куда глаза глядят. Ведь местнос ти мы не знали. И, совсем неожиданно, пришли к озеру. Стояла сухая солнечная осень. Озеро было удивительно чис тым, и совсем синим. Деревья, росшие по его берегам тихо роняли желтые листья, и они, медленно кружась, падали в воду не нарушая ее глади. Ярко алели кусты краснотала, отражаясь в озере. Хотя был воскресный день, мы не встре тили ни единой души.
Читая произведения русских писателей - эмигрантов, я не раз сталкивалась с восхвалением русской природы, в частности, о неповторимости берез, таких русских и таких милых. Должно быть от тоски по родине, писатели просто не хотели замечать окружавшей природы. Но все это только лирика. Белые березы, не в зависимости от того, где они растут, везде радуют глаз! Видели мы и леса, словно с картины Шишкина. Даже с такой же оградой из жердей.
По дороге в лагерь, мы пели какие-то русские песни. Вспомнила один забавный случай. Когда мы жили ещё в Шта ргардте, Нина Филипповна пошла одна за грибами. В зарос лях папоротника, ей повстречался, отбившийся от стада ма ленький кабанчик. Она так испугалась, что забралась на дерево, у которого, внизу не было веток. А своими вопля ми так напугала поросенка, что он, пронзительно завиз жав, бросился наутек.
Наверное, от того, что Германия в несколько раз мень ше бывшего Советского Союза. И у них нет необозримых ле сов и тайги, в лесу так же чисто, как в парке. Никакого бурелома, упавших деревьев или гниющих стволов. Если, за чем-то, срубают дерево, то распилив его, сразу складыва ют штабелями, пока не увезут. Жаль, что мы, перенимаем, плохие чужие привычки. Стоило бы поучиться порядку и ак куратности. Не зря же говорится в поговорке, что копейка рубль бережет. А мы так расточительны, так равнодушны к своей природе...
Удивительная вещь память! Иной раз, по непонятной избирательности, хранит какие-то пустяковые эпизоды из жизни, а важные и значительные, бесследно исчезают. Помнишь о каком-то событии, а чем оно закончилось, никак не вспомнить. Словно потерянная страница из книги. Вот, никак не могу вспомнить, как появилась в Шёнланке, моя подруга Ариадна, с которой мы были знакомы ещё в Коннице и жили в одном бараке. В Штаргардте её не было, а в Шён ланке она опять появилась.
Её появление, стало для Толи, моим предательством. С Ариадной, мне было интереснее и я, словно вычеркнула его из своей жизни. Толя очень переживал наш разрыв. Я это видела, но амнистии, не объявила. Много лет спустя, я на писала, в память о Толе, рассказ. Грустный, с печальным концом. Рассказ об одиночестве, о тоске, преданности и верности, которых мне так нехватало. После Толи, у меня, никогда больше, не было такого верного друга.